Накануне

ество высшее, на них взирает, а им и дела до него нет; еще, пожалуй, иной комар сядет на нос царю создания и станет употреблять его себе в пищу. Это обидно. А с другой стороны, чем их жизнь хуже нашей жизни? И отчего же им не важничать, если мы позволяем себе важничать? Ну-ка, философ, разреши мне эту задачу! Что ж ты молчишь? А?

- Что? - проговорил, встрепенувшись, Берсенев.

- Что! - повторил Шубин. - Твой друг излагает перед тобою глубокие мысли, а ты его не слушаешь.

- Я любовался видом. Посмотри, как эти поля горячо блестят на солнце! (Берсенев немного пришепетывал.)

- Важный пущен колер, - промолвил Шубин, - Одно слово, натура!

Берсенев покачал головой.

- Тебе бы еще больше меня следовало восхищаться всем этим. Это по твоей части: ты артист.

- Нет-с; это не по моей части-с, - возразил Шубин и надел шляпу на затылок. - Я мясник-с; мое дело - мясо, мясо лепить, плечи, ноги, руки, а тут и формы нет, законченности нет, разъехалось во все стороны... Пойди поймай!

- Да ведь и тут красота, - заметил Берсенев. - Кстати, кончил ты свой барельеф?

- Какой?

- Ребенка с козлом.

- К черту! к чёрту! к черту! - воскликнул нараспев Шубин. - Посмотрел на настоящих, на стариков, на антики, да и разбил свою чепуху. Ты указываешь мне на природу и говоришь: "И тут красота". Конечно, во всем красота, даже и в твоем носе красота, да за всякою красотой не угоняешься. Старики - те за ней и не гонялись; она сама сходила в их создания, откуда - бог весть, с неба, что ли. Им весь мир принадлежал; нам так широко распространяться не приходится: коротки руки. Мы закидываем удочку на одной точечке, да и караулим. Клюнет - браво! а не клюнет...

Шубин высунул язык.

- Постой, постой, - возразил Берсенев. - Это парадокс. Если ты не будешь сочувствовать красоте, любить ее всюду, где бы ты ее ни встретил, так она тебе и в твоем искусстве не дастся. Если прекрасный вид, прекрасная музыка ничего не говорят твоей душе, я хочу сказать, если ты им не сочувствуешь...

- Эх ты, сочувственник! - брякнул Шубин и сам засмеялся новоизобретенному слову, а Берсенев задумался. - Нет, брат, - продолжал Шубин, - ты умница, философ, третий кандидат Московского университета, с тобой спорить страшно, особенно мне, недоучившемуся студенту; но я тебе вот что скажу: кроме своего искусства, я люблю красоту только в женщинах... в девушках, да и то с некоторых пор...

Он перевернулся на спину и заложил руки за голову.

Несколько мгновений прошло в молчании. Тишина полуденного зноя тяготела над сияющей и заснувшей землей.

- Кстати, о женщинах, - заговорил опять Шубин. - Что это никто не возьмет Стахова в руки? Ты видел его в Москве?

- Нет.

- Совсем с ума сошел старец. Сидит по целым дням у своей Августины Христиановны, скучает страшно, а сидит. Глазеют друг на друга, так глупо... Даже противно смотреть. Вот поди ты! Каким семейством бог благословил этого человека: нет, подай ему Августину Христиановну! Я ничего не знаю гнуснее ее утиной