Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

НЕКАНОНИЧЕСКИЙ КЛАССИК: ДМИТРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ПРИГОВ

(1940–2007)

Сборник статей и материалов

Под редакцией Е. Добренко, И. Кукулина, М. Липовецкого, М. Майофис

От составителей

Этот сборник — первая попытка междисциплинарного исследования творчества поэта, прозаика, художника, актера и теоретика искусства Дмитрия Александровича Пригова (1940–2007). Его основу составили материалы двух научных конференций, прошедших летом 2008 года в Москве («Неканонический классик: памяти Д. А. Пригова», 17–18 июля, фонд-галерея «Эра») и Берлине («Prigov Lesen», 11–12 июля, Дом литературы); все подготовленные к печати тексты докладов значительно переработаны и расширены их авторами. Кроме того, в книгу вошли наиболее значимые статьи и эссе, ранее опубликованные в журнале «Новое литературное обозрение» (2007. № 87) — в подборке материалов, посвященных памяти поэта. Некоторые из этих работ (А. Бараша и Д. Голынко-Вольфсона) сопровождаются обширными дополнениями, написанными для данного издания. Значительную часть объема этой книги составляют статьи, подготовленные специально для нее.

Творчество Пригова, как и других новаторов, действовавших в российском искусстве второй половины XX века (прежде всего неофициальном), на протяжении нескольких десятилетий было продуктивным стимулом для обновления гуманитарной мысли. Мы публикуем в этом сборнике важнейшие работы о Пригове, напечатанные ранее (Б. Гройсом, Е. Деготь, А. Зориным), переработанные или дополненные авторами.

Д. А. Пригов всегда стремился к рефлексии своего художественного опыта и современной ситуации в культуре в целом. Для понимания многих аспектов его работы, как нам представляется, чрезвычайно продуктивно было бы учесть и контекстуализировать его собственные размышления и комментарии, высказанные в многочисленных статьях, интервью, публичных лекциях. Поэтому в книгу включены четыре беседы с Приговым, в разное время записанных его друзьями, коллегами или исследователями. Одна из них — с М. Эпштейном — публикуется впервые, еще одна — с Г. Брускиным — ранее печаталась в сокращенном виде.

Помимо Указателя публикаций литературных, художественных и иных работ Пригова (он печатался в «Новом литературном обозрении» № 87, но здесь представлен в уточненном и значительно расширенном виде), в эту книгу включен хронологически упорядоченный свод названий не публиковавшихся целиком стихотворных книг, подготовленный Д. Голынко-Вольфсоном и Т. Егоровой на основе материалов домашнего архива поэта. Этот список может дать читателю первоначальное представление о масштабе и значительности еще не опубликованной части произведений Пригова.

Мы хотели бы выразить глубокую благодарность всем, кто помогал нам в работе над этой книгой, и в первую очередь — вдове Д. А. Пригова Н. Г. Буровой и его сыну Андрею. Мы сердечно благодарим организаторов «Приговских чтений» в Берлине — Институт Восточной Европы Свободного университета Берлина, Институт всеобщего и сравнительного литературоведения имени Петера Шонди (в составе того же университета), Берлинский Дом литературы и лично Бригитте Обермайр, Сабину Хэнсген, Георга Витте и Хольта Майера, и организаторов конференции памяти Пригова в Москве — издательство «Новое литературное обозрение» в лице его главного редактора И. Д. Прохоровой за постоянную и всестороннюю поддержку при сборе материалов и подготовке к печати этого сборника.

Евгений Добренко

Был и остается (вместо предисловия)

Пригов был и остается лучшим, талантливейшим поэтом постсоветской эпохи. Этот перифраз знаменитого сталинского диктума о Маяковском кажется вполне уместным в разговоре о месте Дмитрия Александровича Пригова в русской литературе, в которой — с уходом теперь уже всех больших поэтов второй половины XX века, — кажется, освободилась никогда не пустовавшая ранее «вакансия поэта»: Пригов и был Маяковским постсоветской эпохи, последним русским прижизненным поэтом-классиком, представлявшим не столько поколение, сколько направление. С его уходом поздне- и постсоветская литература стала историей.

Пригов был фигурой культурообразующей. Но каждый раз падение таких несущих конструкций культуры парадоксальным образом лишь подтверждает продолжение исторического времени. Это подтверждение чрезвычайно важно в России и особенно ощутимо в литературоцентричной русской культуре, в которой уход поэтов неизменно осознавался как «конец эпохи» и наступление пустоты и безвременья. Так воспринимались современниками в XX веке уход Блока и Гумилева, затем — Маяковского, затем — Пастернака и Ахматовой, затем — Бродского. Как сказал бы Пригов, «судьба во всем здесь дышит явно». А еще, как заметил по этому поводу Юрий Тынянов, современникам всегда кажется, что они находятся в промежутке между культурами, тогда как у истории не бывает промежутков. Каждый раз вместо «промежутка» продолжались история и культура — сверхценности России.

С уходом Пригова завершилась постсоветская эпоха. И если в ней он «был и остается лучшим, талантливейшим поэтом», то это означает лишь то, что Пригов именно остается. Поэты здесь вообще не уходят. Они — единственные, кто остается.

Лучших, даже талантливых, было много, остались — единицы, только самые смелые: «вакансия поэта» потому всегда опасна в России, что никогда не пуста. Она опасна фатальной связью поэзии с историей. Русская поэзия — настоящий домен национального самосознания, которое всегда строилось здесь на глубоко, в сущности, невротической коллизии — между возвышенным образом и убогой реальностью. Именно русская литература, начиная с Пушкина, к которому постоянно апеллировал Пригов, породила ту Россию, которую, по словам Тютчева, нельзя понять умом, — Россию как особый мир, как сказку, как мечту, в которую должны верить сами русские и влюбляться иностранцы. Это уже потом, после Пушкина появились тургеневские девушки, благородные герои Толстого, милые добряки Чехова, бунинские темные аллеи и прекрасная незнакомка Блока, мистика петербургской архитектуры, чарующая музыка Чайковского и Рахманинова, волшебная грусть Левитана и изысканные балеты Петипа и Дягилева. Русское искусство и литература прежде всего породили чарующую сказку об этой огромной, несвободной, суровой и неуютной стране. Поэзия XX века в основном лишь достраивала ее пафосом новой вселенской мечты или грусти по ушедшему. Из тех, кто осознал, что выход к реальной России находится за пределами литературной магии, Пригов «был и остается лучшим, талантливейшим».

Реальность же состоит не в выдуманном критиками «русском постмодернизме», но в глубокой социальности его поэзии. Реальность состоит в том, что завершение советского проекта означало завершение цивилизационного цикла в истории нации, которой сегодня уже как бы нет, но вся травматика которой заложена в генетическом коде последующих поколений. Эпоха советской нации прошла, но новой идентичности пока не появилось. Пригов был поэтом-акыном, художником-инсталлятором и режиссером этой жизни в поисках новой идентичности — между историей и прошлым: между так и не родившимся мифом, дискурсом новой нации (история) и тем реальным страшным опытом, который генетически определяет ее развитие (прошлое).

Его стремление охватить все советские жанры, мотивы, образы, стилевые ходы, речевые и ментальные клише, визуальные решения советской наглядной агитации, средств массовой информации, идеологической установочной речи, плаката, лозунга, массовой пропагандистской литературы и т. д., а также того, как советская идеология фактически усваивалась массовым сознанием и бытовала в нем (а не только в соответствии с официальными идеологическими кодами), позволяет осознать роль Пригова в истории русского литературного языка, понимаемого не лингвистически узко, но в широком политико-дискурсивном измерении. В своих текстах Пригов зафиксировал и ввел в поэзию работу советского сознания и подсознания в их рутинной повседневности на всех стадиях развития и во всех регистрах — мышления, речи, языка, идеологем и, наконец, художественных конвенций. Застав язык в состоянии распада и становления, он в конце советской эпохи совершил в поэзии то же, что совершил в начале сталинской эпохи в прозе Андрей Платонов.