Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью

Итак, ночь- так что есть собственное дарство Эроса, здесь, в России, у него как бы отобрана. На юге огненно-жаркий темный Эрос (ибо Эрос есть темный огонь — тот, что греет, но не светит — недаром у Тютчева» И сквозь опущенных ресниц Угрюмый, тусклый огнь желанья) пошел из ночи агрессией на день, почернил людей, их тела и глаза (смуглая, черноглазая итальянка: черные глаза — это глаза ночные и на дню — те, что не светят, а блестят; они у страстных женщин: у Зинаиды Вольской, у Катюши Масловой — «черные, как смородина», у Настасьи Филипповны) — и завладел днем и светом и стал дневным откровенным занятием недаром сказано о «полуденной живости и неге» А здесь — полнощная бледность и «не белы снеги» Но в стране полнощной происходит подобная же агрессия, выход за положенные пределы и распространение — только теперь света и духа на ночь и Эрос Здесь солнце светит, Брюнетка и блондинка (фр) а не греет, огонь заменен на свет Значит, на дню — полное царство духа, стыдливости, а Эроса даже видом не видать, сексатлыхом не слыхать (тогда как на юге нега и полуденная) Но и ночью Эрос не предоставлен сам себе, а его домен уязвлен со всех сторон и обуживается ночь долга зимой — вот бы где разгуляться! — да больно холодна люди промерзшие, зябкие, воздух стерильный, уж совсем обестелесненный, чистый световоздух, да и ночь не темна, а все блестит на снегу На природе, значит, нельзя — вся чувственность скована, а в избе — уж хоть бы успеть просто разогреться — где уж там до сексуального разгорячения доходить! И войдя с морозцу, не бабы хочется, а водочки выпить — внутренность обжечь, а не кожу потереть Душа-то глубоко затаилась, в комок сжалась, как кащеева игла жизнь-смерть, — хоть там бы ее оживить А до поверхности тела, до кожи и допускать ее, душу-то, нельзя! растечется, беспомощной станет в неге, а тут ее мороз да снег — хвать! — и укокошат. Нет уж, и помыслов таких, чтоб о бабе, нет, — а выпить! И влага-то сама огненная русская — прозрачная, ясная, светлый зрак (тогда как вино — как черные глаза — темный огонь) Пропитается ею человек из нутра — и дух воспарит в веселье сам собой, но не то, чтоб тело пропитать, все его поры оживить его-то оставит без внимания, в водке независимо от тела и чувственности дух празднично живет А повеселился, разгулялся — и спать повалился, сам — как особь — как был в телогрейке или тулупе

Недаром извечная, заматерелая ревность существует между русской бабой и водкой, и, по словам одного русского мыслителя, белая магия последней забивает черную магию первой. И белая молочная влага спермы словно растворяется, дистиллируется в прозрачной ясноглазой влаге водки — и не может быть эротического напора, уведен он

Итак, зимняя ночь отобрана у Эроса и холодом, и снегом, и водкой Ну а летняя. Но наше северное лето Карикатура южных зим Пушкин Лето — тепло, но не знойное, а мягкое, умеренное — чтобы разогреться, но не разгорячиться Дни огромные по продолжительности, божий зрак заливает далеко и в пространстве и во времени — и Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса Опять негде Эросу разгуляться — весь он на виду, нет ему тьмы Что же остается? И прежде всего женщине? Вот тут уж путей несколько Один — перестать уповать на сгущенность и напор, и острую радость, но рассечься, расползтись так же, как и свет, — ровным неопределенным маревом — нежности, жалости; и тогда женщина русская, белобрысая красавица: красивая, глаза озерные — как русалка, завораживающая северная красавица, но водяная она — холодноватая, кровь рыбья Она тоже «светит, но не греет» Как эта глупая луна На этом глупом небосклоне такова Ольга в «Евгении Онегине». Но Ольга — низменный, бытовой вариант белотелой русской красавицы В ее возвышенном типе — это «лебедь белая», «самато величава, выступает словно пава», «а во лбу звезда горит»: светлоокая она — и уводит душу в северную космическую бесконечность, отрывает от узкой земности — и, именно видя такую красавицу, замерзают русские ямщики в метелях среди степей: цепенеют и, завороженные, к ней уносятся, так же, как и поэт Блок — вслед за снежными девами. Это — русский вампир Если юго-западная женщина-вампир (Клеопатра, Тамара) загрызает плоть мужскую и пьет его кровь — это бешеное разъяренное лоно, — то русская озерноглазая красавица завораживает так, «что не можно глаз отвесть» — и свету божьего больше не взвибдишь, т. е. действует через глаз и свет, пронзает лучом и приковывает, цепенит — и руки опускаются, и ничего делать не (хочется и невозможно — только о ней думать, глаза ее видеть и так смерть наступает, через душу пронзенную и плоть, как тряпка, заодно уволакивается «Другой путь для Эроса — и одновременно тип русской женщины — это уход вглубь, под пресс тянучей жизни, угнетение, долготерпение, сосредоточение — и катастрофический взрыв с разметанном все и вся Это Татьяна Ларина, Катерина в «Грозе» Островского, Анна Каренина Эти, как правило, полагаю, черноглазые. А в русском космосе среди рассеянного света и белизны особенно потрясающе наткнуться на блестящий черный глаз если здесь Эрос выжил — значит, страшная в нем сила взрыва затаена В галке на снегу увидел Суриков архетип страстной женщины в России (боярыни Морозовой). В ней и страшная сила — раз одно пятно жизни соперничает с саваном смертным — но и начало темное, злотворное и трагическое Недаром эти женщины одновременно, как правило, и бледны и худощавы (тогда как русская женщина первого типа — «лебедь белая» — полнотела и румяна, и глаза голубые: в ней Эрос равномерно растекся ровным теплом). А в этой эротический огнь ушел с поверхности тела, оттянулся от кожи — зато в самую душу, святая святых проник, там порохом затаился — и только в глазах умеющему видеть о себе знак подал. Никто — ни она сама — об этой своей силе не знает: рядом с откровенной красотой Ольги о Татьяниной страстности лишь по косвенным признакам можно судить Недаром Татьяна любит русскую зиму, снега и свет — это в ней потребность остужать внутренний огнь, просветлять хаосговорит

Эрос — в природе, секс — в городе

И вообще секс невозможен на природе: в открытом пространстве, на лоне природы живет Эрос; секс же располагается в помещении, в городе, где среди обожженной земли, зданий, асфальтов, машин единственное, что осталось от живой природы, от ее лона, — это лоно женщины; и к нему приникает испитой среди огнеземли горожанин, и доит его, секс, доит — чтобы проверить: жив ли я еще? — в чем засомневаешься среди дневного механизма работ и автоматизма научных установок. Поэтому город- царство женщины: здесь все для нее, тогда как в деревне легче жить мужчине, а бабе труднее. И прав Позднышев в «Крейцеровой сонате» Толстого, говоря о «властвованье женщин» в городской цивилизации: «Женщины, как царицы, в плену рабства и тяжелого труда держат девять десятых рода человеческого. А все оттого, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами (имеется в виду равное право — воздерживаться от полового общения, а не права юридические. — Г. Г.). И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением нас в свои сети Да, все от этого. Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошел к женщине, так и подпал под ее дурман и ошалел»

Но отчего чувственность так развивается в городе! Чувственность есть тонкость и раздражимость нашей оболочки, как чувствительность есть тонкость внутренней организации. Но где тонко, там и рвется Унежненный состав вещества в горожанине связан с тем, что с человека цивилизация в своем развитии все продолжает сдирать естественно-защитные природные покровы, скальпирует его, продолжая курс на замену естественного панциря, шкуры и даже кожи — искусственным покровом белья, одежды, домов, так что в перспективе может исчезнуть оболочка, отделяющая нашу внутренность от внешней среды, чувственность может слиться с чувствительностью — и совершенно лишенные самозащиты человеческие существа будут выданы на поруки их разуму, труду и искусству, которые, сорвав оболочку, будут внедряться и дальше, стремясь заменить природные органы — сделанными Уже и сейчас в итоге усилий медицины человек во многом состоит из протезов, и не только там, где это очевидно (зубы), но и шире: одежда наша — протезы- шапка — про тез волос, обувь — протез подошвы; более того, поскольку наше здоровье контролируется врачами и мы принимаем лекарства, — у нас уже полупротезные легкие, сердце, желудок, пищевод и т д. В итоге — гомункулюс как воплощение Homo sapiens Итак, развитие чувственности связано с цивилизацией Если человек, которого обдувают ветры, обливают грозы, обретает закаленную кожу — шкуру, которую нелегко прошибить: лишь напору Эроса, страсти он поддается, то есть необходимому, — то тонкокожий горожанин есть прибор более чувствительный: на него мелкие раздражители действуют, шорох платья, улыбки, мимолетный взгляд — и он восхищается, возгорается (везде здесь чувственность- огонь в крови и зуд в коже — возжигается от чувствительности» от прельщения взгляда и слуха), но чем больше впечатлительность, тем слабее реакция, и душа горожанина раздергивается в свистопляске множества раздражителей и мелких аффектов. Душа же живущего среди природы более защищена и цельной остается. При дублености кожи крестьянина — большая разграниченность внутренней и внешней жизни: жизнь души имеет в теле и ограду более крепкую, да и само тело — охранник, в силу грубости своего состава не посягает вовлекать духовную субстанцию в свою жизнь и заботы