Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью

А немец — тот попер сразу в раж — ну на рожон и наткнулся Итак, недаром русским писателям, искавшим смысла жизни, — в этой покладистости русского мужика (Платон Каратаев, Лука) или в его усмешечке, или юродивости, — виделось знание чего-то высшего, какого-то секрета, ключа к мудрому бытию и истине, который сокрыт от очей, пребывающих на уровне города (всякого огород-горожения, т. е. суетливой деятельности), цивилизации и просвещенного разума и логического слова. Лукавя, обманывая, ленясь и бездельничая, — т. е. пренебрегая всеми «элементарными нормами» общежития и труда, он несмотря на это (или, точнее, благодаря нарушению этого уровня ценностей) — попадал на уровень святости и ходил в святых. Ибо так исполнял он волю России и русского Двубого Вот чего ради так изыскуется духовность и совестливость в русской жизни и литературе — и именно на самом высшем уровне. там, где измерение нравственности, всего твердого (вещи, закона, слова) переходится, снимается: чтоб вызвать святость, значит, надо пройти через преступление… (?)

Воля и миссия русского Целого, Двубого- беспредметность бытия — это явить и доказать; и осуществляется это через то, что в России всякая предметность (отдельные вещи, идеи, принципы) должна поглощаться во всемирную прорву и в воронку — точнее «всеземную», ибо на Земном шаре одна такая — и именно Россия! — и тем непрерывно напоминать человечеству о том, что не все клином на «огнеземле» труда сошлось, но что как такая же всемирная богиня и стихия пребывает сыроземля и светер — и об этом так же сильно кому-то печься и радеть надлежит

Так что выходит- русский мужчина-светер (летучий, переносный) есть соительный сон России, русской матери сырой-земли. А обилие птичьих образов в русской литературе: Буревестник, Сокол, Ворон — это выдает женскость русского творческого духа (Уж же, испытывающий сладость в паденьи — самочувствие мужчины в соитии). А пресловутая «всевосприимчивость» — то влагалищность русского человека

Вместо эпилога

19.1.85. Прокаженный я сегодня в доме — как Василий при Василисе (в повести Распутина). Постучался к старшей дочери:

предложить вместе на лыжах пойти. «Ну, что тебе еще?» — презрительно-брезгливый голос, и я отошел. Хотя — попробовать еще: она ж хочет! Тут каждый другого боится — и оттого превентивно нападает — так это бывает с хрупкими любимыми психеюшками в семейке нашей, и оттого все орут друг на друга… Постучал снова. «Не заходи. Говори через дверь!» — «Я не хочу к тебе заходить, а просто хотел предложить: вместе часа на два сходить на лыжах — я тебе новые места покажу». — «Я не пойду с тобой. А новые места я сама прекрасно знаю (не знает мои!..) Я сама люблю ходить. (Постепенно смягчается тон.) А сегодня ты ж пойдешь в дальний лес, а я в ближний…» Во всяком случае полезный разговор состоялся — и маленький шажок к прощению меня и к общесемейному благу. Но как мощен и многообъясняющ сюжет «Василия и Василисы» — и у нас, и вообще в XX веке! Конечно, он, мужик, вышел похлипче, полживее. Баба ж — фундаментальнее, и честнее, и крепче. Но ведь и среда-мир, в котором ему вращаться и иметь с чем дело, — стократ ужаснее и призрачнее, труднее там разобраться, нежели ей в своем мире: дети, дом, корм — тут Матерь Природа и Жизнь помогают, наставление дают прямо. И потому они — сильнее и праведнее и с основанием могут мужика презирать и осуждать: что мир таким устроил за тысячелетия своего патриархата, да и в век сей, словоложь всю нагородил, — и дурак он, и малодушен, и пьяница..

Но вот постепенно она, жестянея в праведности своей и осуде, становится антиженщиной, началом Власти и Суда — не страшного, а мирского, людского. И он, себя виноватым все чуя, крест покаяния неся, — праведнее оказывается… Она же — бедная, ожестяневшая дура, стала уже рабыней своей осуды, сторожем исполнения своего приговора, исполнена им как содержанием своей жизни. Так что именно она — в заключении душевном (хотя он — во внешнем: в амбаре), он же — как птица, душою все более волен — и возлетает (и в кинофильме метафора птицы дана, хотя это уже при смерти его: душа улетать зовется…) Гоша! — жена взошла (сожалея и мягчея уже, видно: не Василиса она! Не сторож своей злобы и гнева. Не может так долго). Но как она одновременно вышла на ту мысль и чувство, что и я! Только я хотел записать: «А надо мне подняться и постучаться к Светлане (уже так, не «женою» ее именуя) и предложить: «Ну что мы будем — и долго еще сторожить мою вину и твою осуду? Ну да: виноват, плохо сделал — и вышло еще хуже… Ну не будем впредь, остережемся… Куда ж нам друг от друга деться-то? Да и зачем?..»

И она — тут как тут..