Пассионарная Россия

Темой рассказов первой группы служит отъезд и проводы старого губернатора, назначенного еще при «прежнем главноначальствующем» (то есть при императоре Николае I). Уже первые рассказы цикла содержат в себе замечательные обобщения черт идиотизма, присущего российской командно-административной системе. Ряд «помпадурских изречений» тут же стали политическими пословицами, дожившими до наших дней (например, «обыватель всегда в чем-нибудь виноват»).

Тематика рассказов второго цикла – приезд нового губернатора, дворянские выборы, либеральное пустозвонство губернатора. Митенька Козелков – тип нового, послереформенного губернатора, «молодого бюрократа», беспардонного болтуна. Тип совершенно замечательный и легко сегодня узнаваемый. В те же годы «преданное фрондерство» Митеньки «прочитывалось с листа». И чтоб все по-старому сохранить и одновременно – все реформировать, и чтоб во всем полнейшая революция – и в правах, и в торговле, но – при сохранении прежних идеалов и принципов. Однако наступали уже «новые времена», не требующие либеральной маскировки. И появляются новые герои (по прототипам – реакционные деятели администрации Александра II 60-х гг. XIX в.). Рисуя их портреты, сатирик все чаще использует фантастические, гиперболические, гротескные краски, заставляющие вспомнить монстров из города Глупова. Цикл также породил массу «помпадурских афоризмов», таких, как этот: «Закон пущай в шкафу стоит, а ты напирай». И напирали, особенно после 1866 г, после выстрела Каракозова в Александра II. Выстрел сей, исторически бессмысленный, противоречивший и законам человеческой гуманности, и христианским заповедям, был еще и «не в ту сторону». Ибо мог повредить лишь человека, в сравнении с его окружением, совестливого и думающего, стремящегося усовершенствовать и обустроить Отечество. «Помпадуров» же он не только не остановил, но и – напугав, озлобил, вызвал волну бессмысленных и жестоких репрессий. Современники писателя, читая, например, рассказ о таком помпадуре-карателе «Он», связывали его героя с одной из зловещих фигур тогдашней администрации – M. Н. Муравьевым («Вешателем»).

Другой герой этого цикла – губернатор Феденька Кротиков – дает современному читателю представление еще об одном распространенном типе тогдашнего бюрократа. Пройдя все стадии «либерализации», он во имя укрепления правопорядка и режима «сильной руки» широко привлекает на службу распоследних мерзавцев. «Мне мерзавцы необходимы, – говорит он, – в настоящее время, кроме мерзавцев, я не вижу даже людей, которые бы с пользой могли мне содействовать!»

В рассказах четвертого цикла («Зиждитель», «Единственный») писатель показывает, как в условиях сохранения командно-административной системы даже искренние намерения отдельных руководителей сделать хоть что-то для улучшения жизни народной неизбежно оборачиваются бюрократическим произволом и насилием. «Добрый помпадур», считал Щедрин, это «утопия»…

Последнюю, пятую группу завершает очерк цикла «Мнения знатных иностранцев о помпадурах». Здесь Щедрин шутливо пародирует нашумевшую незадолго до этого книгу маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году». Книга эта нанесла в свое время мощный удар по международному престижу Николая I. Однако содержала и немало «развесистых клюкв», невежественных и нелепых суждений о русском народе. Узнавались современниками и многие намеки: в образе «беспристрастного наблюдателя» видели историка-славянофила М. П. Погодина, отличавшегося угодничеством перед властями; в образе «К., бывшего целовальника, а ныне откупщика и публициста», узнавали В. А. Кокорева, действительно до занятий государственными делами и литературой служившего сидельцем в питейном доме. Необычайно зол и ироничен этот очерк…

«Каждый из здешних городов имеет своего главного помпадура, которому подчинено несколько второстепенных помпадуров, из которых, в свою очередь, состоит под начальством бесчисленное множество помпадуров третьестепенных, а сии последние уже имеют в своем непосредственном заведовании массу обывателей или чернь…». И далее – хлесткие характеристики, поразительно смешные сценки российской жизни, якобы увиденные заезжим иностранцем, весь тот непонятный любому, кроме россиянина, идиотизм нашей жизни… Это невозможно пересказать, это надо читать!

Закончив «Помпадуров», Салтыков начинает писать свое самое известное произведение – «Господа Головлевы». Он работает над ним с 1875 по 1880 г., создав, по мнению литературной критики, одно из лучших произведений русской прозы. Однако не будем, вслед за некоторыми критиками, торопиться узреть в романе обличение всего класса российских дворян-помещиков. Во-первых, семья Головлевых – это и просто семья с ее проблемами, сохраняющими злободневность при любой социально-политической системе. Во-вторых, анализируя варварскую психологию помещиков-крепостников, писатель создал собирательный художественный образ крепостников, а не вообще помещиков и не вообще дворян. Семья Головлевых – модель не столько классовая, сколько психологическая, модель взаимоотношений людей в ситуации «пауки в банке». Тема вечная, решена она писателем гениально. И было бы исторически неверно подходить к такой теме с вульгарно-социологическими клише. В то же время Головлевы – еще и конкретная семья с приметами времени, семья разоряющихся помещиков, пример саморазложения жизни вымороченного рода. Но это не все русское помещичье дворянство и далеко не все их проблемы. И вряд ли целесообразно читать роман сегодня как пособие по истории пореформенной России, стремясь вызвать у себя «чувство глубокого нравственного и физического отвращения к владельцам «дворянских усадьб». Возбуждение в себе классовой ненависти не помогает в постижении нашей противоречивой, но многоцветной истории… Тем более, что в гениальном романе есть попытка понять любого человека, даже носителя зла, через постижение сформировавшей человека среды, есть попытка к созданию сатирической трагедии, а не комедии, есть, наконец, идея внеклассовой, надклассовой морали…

В апреле 1884 г. «Отечественные записки» были закрыты – за содействие революционному движению.

Писатель тяжело переживает эту катастрофу. Он публикует свои произведения в других изданиях, пишет последнюю свою книгу – «Пошехонская старина». Дописав заключительные ее строки (в марте), он умирает в апреле (10 мая по нов. ст.) 1889 г.

Замысел этой книги, своеобразной хроники событий полувековой давности, не случайно сформировался у него в 80-е гг. В сатирическом цикле «пошехонских рассказов» он создает некую перекличку эпох.

Россия не раз переживала эйфорию идеализации прошлого. В рассказах Салтыкова в самоочевидно дурацких историях иронично прославляются патриархальная простота и сердечность былой эпохи, когда жили на Руси честные городничие и добродетельные предводители дворянства, бескорыстные чиновники, нелюбопытные почтмейстеры и т. д.

Эпоха пошехонских рассказов – это эпоха Александра III с его линией на возврат «забытых традиций», взятой им после убийства народовольцами Александра II. Уже 8 марта 1881 г, через неделю после гибели отца, новый российский государь «играет отбой» его политике, реформы предшествующего десятилетия объявляются «преступной ошибкой». Активно ратует за возвращение к «добрым старым временам» реакционный журналист M. Н. Катков. Начинается период контрреформации. Разумеется, в чистом виде времена Николая I противники реформ Александра II вернуть не могли. Однако стремление это – примета времени, окрасившая созданное писателем «житие» Никанора Затрапезного, вдумчивого и наблюдательного свидетеля «расцвета» патриархального Пошехонья.

Благодаря таланту сатирика, Пощехонье становится символом общей «дикости и варварства» России, и не только, конечно же, времен Александра III, ибо, как почти всегда у Салтыкова, «Пошехонская старина» – немного и антиутопия…

Наиболее примечательное, для современного читателя, в этом произведении – сам процесс формирования и пошехонского помещика, и пошехонского «раба», формирование личности в атмосфере Пошехонья, не предназначенной для вольного дыхания. Однако и атмосфера Пошехонья с ее заземленностью и бездуховностью, и судьба конкретных пошехонцев – тех же молодых Затрапезных, – все это опять же антимодель человеческого существования, приложимая к любой эпохе. И, как в любые времена, в салтыковском Пошехонье 80-х гг. XIX в. живет надежда на «полный жизненный переворот». Романтик-социалист в молодости, Салтыков-Щедрин к концу жизни уже не верит в способность революционных переворотов изменить российское Пошехонье. Лишь переворот в душе может разбудить зачатки «общечеловеческой совести» (перекликается с этим термином писателя идея наших дней о приоритете общегуманистических ценностей) в юном Никаноре Затрапезном. Лишь эта «общечеловеческая совесть», самостоятельно развитая в душе, спасет человеческое в человеке.