Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Следующей вехой паломничества в мир Тевье стала «Жизнь с народом», чрезвычайно популярный этнографический «портрет местечка», опубликованный в 1952 году при содействии возглавляемого Руфью Бенедикт проекта «Исследования современных культур» при Колумбийском университете. Как писала в предисловии к книге Маргарет Мид, «эта книга представляет собой этнографическое исследование культуры, которой больше нет и которая продолжает жить только в воспоминаниях и — частично и видоизмененно — в поведении ее представителей, ныне рассеянных по всему свету и воспитывающих своих детей совсем иначе: как американцев, как израильтян или как колхозников преобразившихся стран Восточной Европы.

То была книга о Тевье, написанная для детей Бейлки, которые наконец-то были готовы к тому, чтобы ее прочитать.

Эта книга — попытка воспользоваться средствами нашей этнографической науки для дела сохранения хотя бы части формы и содержания, богатства и красоты жизни восточноевропейских местечек, какой она была до Первой мировой войны, а кое-где — и до Второй мировой войны, — жизни, сохранившейся в памяти тех, кто вырос в местечках, и в памяти евреев других стран, еще не забывших рассказов своих бабушек и дедушек о радостной суматохе, которой сопровождалась подготовка к праздникам, или о страстном ожидании, с которым дед выискивал во внуке признаки интеллектуальной одаренности. Сохраняется она и в памяти тех, кто [подобно самой Маргарет Мид], не будучи евреями по рождению, смог когда-либо согреть руки у местечкового огня или заострить свой ум на многогранном оселке талмудических рассуждений.

«Жизнь с народом» начинается с описания кануна субботы и до конца сохраняет теплое мерцание праздничных свечей. Темнеющие комнаты Бабеля с «желтыми глазами бабушки» и «душные» комнаты дедушки и бабушки Мандельштама с их «черно-желтыми шелковыми платками» превращаются в рембрандтовские золотистые интерьеры, одновременно далекие и интимные, или в мерцающие отражения Дня благодарения, «американской пасторали par excellence». Вполне уместно, что одним из двух редакторов книги и, согласно Маргарет Мид, «душой нашего семинара» стал Марк Зборовский, «который сочетал в себе опыт жизни в местечках Украины и Польши с квалификацией историка и этнографа, позволявшей ему интерпретировать то, что он помнил, что прочитал и что почерпнул из новых материалов, составленных участниками проекта на базе устных опросов и письменных источников. Для него эта книга стала исполнением плана, который он вынашивал долгие годы.

Как сама книга и большинство ее читателей, Марк Зборовский олицетворял преемственность между местечковой субботой и американским Днем благодарения, домом в Касрилевке и ученой ностальгией, еврейским самосознанием и новым еврейским самосознанием. Впрочем, это не все, что он олицетворял. В 1930-е годы Зборовский (он же Etienne) был советским провокатором во Франции, где он проник в троцкистскую организацию, стал ближайшим соратником сына Троцкого, Льва Седова, помогал издавать «Бюллетень оппозиции», получил неограниченный доступ к европейскому архиву Троцкого (часть которого вскоре после этого исчезла), поддерживал связи с уцелевшими советскими троцкистами, а в 1938 году устроил Седова в маленькую частную клинику, где тот скончался при загадочных обстоятельствах после операции аппендицита. После смерти Седова Зборовский возглавил Русскую секцию Четвертого интернационала Троцкого. В 1941 году он иммигрировал в Соединенные Штаты, где сделал научную карьеру, не оставляя шпионской работы (которая состояла преимущественно в том, чтобы завязывать дружбу с беглецами из Советского Союза, а потом предавать их советской секретной полиции).

Но, разумеется, главным событием в истории американской идишистской ностальгии стала постановка бродвейского мюзикла «Скрипач на крыше» в 1964 году и его экранизация в 1971-м. Тевье, как обнаружилось, был не только олицетворением традиционного еврейства, но и пророком американизма. Исчезли его безудержные монологи, стилистические эксцентричности и донкихотские затеи, исчезло одиночество, бездомность и хвастовство. Бродвейский и голливудский Тевье превратился в аполлонийского патриарха: «чертовски красивого — большого, сочного и румяного, как Джонни—Яблочное Семечко». Идишизация обитающих в буржуазных пригородах американцев требовала американизации всеобщего еврейского дедушки. Тевье не просто воплощал традицию — он осознавал ценность прогресса, свободы выбора, прав личности и малой семьи. Дом, в котором он стал бы жить, «если б был богатым», похож на дом «Шведа» Левова в Нью-Джерси (множество комнат, лестницы, ведущие вверх, лестницы, ведущие вниз), а любовь, которую он проповедует старой Годл, есть романтическая любовь, которой он научился у своих мятежных дочерей и американских внуков. Единственный свободный выбор, который внушает ему некоторые сомнения, это выбор супруга вне своего народа — потому что если все будут поступать, как Хава, то Тевье останется без еврейских внуков, для которых он мог бы стать хорошим еврейским дедушкой («гоем всякий может быть, а евреем родиться надо»). Однако ему и здесь удается найти разумный компромисс: он благословляет «смешанную» пару, не обращаясь к ней напрямую. Хава и ее гойский сожитель наказаны, но не отвергнуты.

Из всех замечательных поступков бродвейского и голливудского Тевье самый замечательный и самый естественный — это его решение эмигрировать в Америку: ту самую Америку, которую так презирает первоначальный Тевье, ту самую, которая в книге Шолом-Алейхема становится достойным прибежищем жулика Педоцура и его многострадальной Бейлки. Книга завершается смертью Голды и «переездом» Тевье:

Чего уж там вокруг да около ходить — мы, евреи, самый лучший, самый умный народ. «Mi ke'amkho yisro'eyl goy ekhod», как сказал пророк, — разве можно сравнить гоя с евреем? Гоем всякий может быть, а евреем родиться надо. «Ashrekho yisro'el» — выходит, счастье мне привалило, потому как иначе разве узнал бы я, что это такое — быть бездомным и скитаться по свету, не зная, где можно голову приклонить две ночи кряду?

В конце «Скрипача на крыше» Тевье, Голда и две их дочери собираются уезжать в Америку. Одна из дочерей — маленькая Бейлка; Педоцур отсутствует вовсе; причина отъезда — антисемитские преследования. Это чрезвычайно важная часть генеалогии американских евреев. У Шолом-Алейхема Тевье изгоняют из дома в результате правительственного указа, запрещающего евреям жить в сельской местности, но настоящая причина трагедии, как понимает ее сам Тевье, это загадочные пути Господни («Он — отец милосердый... счеты со мной сводит») и, разумеется, «нынешние дети», которые «чересчур умны» и слишком готовы увлекаться — «с головой и сердцем, с душой и телом!». Что до местных «амалекитян», то до битья окон дело так и не дошло. «Выноси самовар, — сказали они, — чайку попьем. А коли поставишь всей деревне от доброты своей полбутылки водки, так мы и за здоровье твое выпьем, потому как ты еврей умный и Божий человек, вот ты кто...» В Соединенных Штатах 1960-х годов (и в Советском Союзе 1950-х) такое окончание книги не казалось правдоподобным. Первое действие мюзикла заканчивается погромом (о котором в книге нет ни слова), второе — мрачным шествием еврейских семей, уносящих свой скудный скарб в изгнание. С точки зрения американских внуков Тевье, локомотивом еврейской истории было антиеврейское насилие. Согласно мюзиклу, никакой еврейской революции — и никакой русской революции, если не считать погромов — в жизни восточноевропейских евреев не было. Евреи были уникальны в Российской империи, но не были — пока — уникальны в Соединенных Штатах. Как сказал Сет Волиц, «в мюзикле Тевье превращается в еврейского пилигрима, жертву религиозных преследований, беженца из нетерпимой Европы в Америку, страну исполнения желаний».

Американские евреи открыли свое еврейство в то же время и в основном по тем же причинам, что и их советские братья и сестры. Геноцид евреев во время войны (еще не превратившийся в «холокост»), государственный антисемитизм в Советском Союзе и образование Израиля — все это были важные вехи (обсуждавшиеся и запоминавшиеся как таковые), но главным контекстом и стимулом для новой лояльности был социальный успех евреев в Советском Союзе и Соединенных Штатах. В обеих странах евреи завоевали важные позиции в обществе: в Советском Союзе еврейское происхождение членов элиты стало восприниматься обрусевшим государством как угроза и парадокс; в Соединенных Штатах оно стало признаком полной реализации возможностей — как самого либерального государства, так и новых представителей элиты.