Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

Спешу сообщить, что цитирую я отнюдь не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель — гораздо серьезнее.

Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА».

Короче:

«Ныне я уничтожен.

Уничтожение это было встречено советской общественностью с полною радостью и названо „ДОСТИЖЕНИЕМ“».

И — просьба, похожая на крик:

«Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР…»

Выкрикнув это, Булгаков возвращается на твердую советскую почву:

«Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности…

Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили ИСПУГ…

Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.

Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.

Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, — нищета, улица и гибель».

Подействовал, может быть, отчаянный тон письма. А возможно, и другое: вскоре после того, как оно было послано, произошло событие, для правительства неприятное. Портящее благолепный ландшафт советской культурной политики. Маяковский, все более приручавшийся, даже вступивший в официальнейшую из литературных группировок, в Российскую Ассоциацию Пролетарских Писателей, вдруг — застрелился.

Так или иначе, Булгакову позвонил сам:

— Здравствуйте, товарищ Булгаков.

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

— Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда — вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?

— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

— Вы правы. Я тоже так думаю.

И — вот та часть разговора, в которую стоит особо вслушаться. Чтобы сделать то, чего не сделать попросту невозможно: сравнить лексику и интонацию этого, настоящего вождя — и того, персонажа домашней шутки:

— Вы где хотите работать? В Художественном театре?

— Да, я хотел. Но я говорил об этом, и мне отказали.

— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, они согласятся.

После чего — неожиданное обещание того, о чем безнадежно мечтал Пастернак и в чем отказал ему вождь, бросив телефонную трубку:

— Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.

— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно.

Времени не нашлось, и незачем гадать насчет несостоявшейся беседы. Но вот это: «Мне кажется…»

Как там веселился Булгаков, пародируя скромность всесильного Сталина?

— Я, конечно, не люблю давить на кого-нибудь, но мне кажется…

— Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется…

— Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется…

А уж что говорить о буквальнейшем сходстве реакции «мхатчиков» — и персонажей все той же импровизации, и самых что ни на есть доподлинных — на звонок Сталина!

Стоило Булгакову пойти в театр на следующий же день после телефонного разговора и сказать, что он намерен подать заявление, как началось:

— Да Боже ты мой! Да пожалуйста! Да вот хоть на этом…

И если все это так (а это так), если обе ассоциации безусловны, то не сделать ли вывод, что прототипом Воланда, который тоже помог мастеру и Маргарите, является не кто иной, как…

Нет!!!

Дело не только в том, чтобы уйти от мелочной расшифровки, которая превращает рассчитанную на века ткань великого романа в мотыльковую, жалкую плоть газетной полосы. Тем более существует уже немало таких расшифровок. Один автор, притом неглупый и эрудированный, потратил свой ум и эрудицию на то, чтобы доказать: прототип мастера — Горький, Маргарита — это Мария Федоровна Андреева, актриса Художественного театра, гражданская горьковская жена, впоследствии — советский комиссар по делам искусств. А Воланд? Воланд — Владимир Ильич Ленин.

Ленину тут вообще повезло.

Было предположение, что он же — прообраз профессора Владимира Ипатьевича Персикова (повесть «Роковые яйца»), гениального ученого, по случайной вине которого Россию чуть не сгубили гады, вылупившиеся из этих самых яиц. Вроде и возраст обоих в точности совпадает: в 1928 году профессору пятьдесят восемь, делаем вычитание — и готово, 1870-й, большевистское Рождество. И портретное сходство наличествует: «Голова замечательная, толкачом, лысая…» Это о Владимире Ипатьевиче, а как будто о Владимире Ильиче.

Впрочем, некий доносчик, не зная, что будет такая версия, невольно оспорил ее еще в двадцатые годы, вскоре по выходе в свет «Роковых яиц».

Цитата из повести:

«…Иванов за ножку поднял со стеклянного стола невероятных размеров мертвую лягушку с распухшим брюхом. На морде ее даже после смерти было злобное выражение…»

И вот «куда надо» поступает сигнал:

«Там же есть подлое место, злобный кивок в сторону покойного т. Ленина, что лежит мертвая жаба, у которой даже после смерти оставалось злобное выражение на лице.

Как эта книга свободно гуляет — невозможно понять».

Смелый народ стукачи. А вдруг спросят: да как вам такое могло прийти в голову? Как вы могли подумать, что покойный т. Ленин похож на злобную жабу?.. Нет, не боятся. Опять и опять вспоминаешь причину этакой смелости:

«Наши чувства правильные…»

Но есть и еще причина, по которой Сталин не может быть прототипом Сатаны из романа «Мастер и Маргарита». Сам автор предупреждал своего друга, драматурга Сергея Ермолинского:

«…У Воланда никаких прототипов нет. Очень прошу тебя, имей это в виду».

Правда, здесь как раз можно услышать испуг: дескать, не приведи Бог, если кто-нибудь углядит опасное сходство — самое опасное из всех сходств. Так что не уводит ли друга и нас Булгаков от подозрения, способного его погубить?..

Все-таки — нет.

Даже страх перед Сталиным, без сомнения существовавший, не исчерпывает всего многообразия страхов.

В дневнике Елены Сергеевны Булгаковой и в воспоминаниях Виталия Яковлевича Виленкина (старого мхатовца, театрального педагога) рассказано — с двойной, стало быть, степенью достоверности, — как узкий кружок друзей слушал в авторском чтении первые главы «Мастера и Маргариты». И как все были смущены просьбой Булгакова угадать, кто такой Воланд.

Драматург Файко отговорился незнанием — вряд ли по недогадливости. «Виленкин сказал, что догадался, но ни за что не скажет», — записывает Елена Сергеевна. Ибо (слова самого Виленкина): «Отвечать прямо никто не решался, это казалось рискованным». Хотя, как рассказывал мне сам милейший Виталий Яковлевич, Булгаков словно не понимал этого риска, вернее, изображал непонимание. Даже спросил:

— Неужели, по-вашему, это нельзя напечатать?

И когда все смущенно потупились, воскликнул:

— Но это же почти Емельян Ярославский!

Имелся в виду автор «Библии для неверующих» (книги, которую я в своей молодости купил ради цитат из настоящей и недоступной Библии). Он занимал должность главного богоборца СССР.

В чем, однако, был риск?

То, конечно, не мог быть страх из раздела мистических: не произнеси, мол, имени нечистого всуе. Часть слушателей была неверующей, да и у самого Булгакова отношения с христианской религией были по меньшей мере неортодоксальны. Но жизнь действительно была полна страхов, не всегда обоснованных, даже не всегда объяснимых.