Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

И кто ей откажет в своеобразном резоне утверждать подобное? Кто скажет, будто она, эстетка, в солдатском рвении исполняла указания Геббельса? Дух, поветрие, запах, чутко ею уловленные, реяли в атмосфере Германии тридцатых годов, торопя триумф не столько воли, сколько — вони. И вот балерина, спортсменка, кинозвезда, соперница самой Марлен Дитрих создает сверхчеловеческий стиль, славит белокурую бестию. Славит, наверное, искренне, что дало ей право после крушения рейха гордо отказаться от обязательного покаяния.

Так же как нашим честным нераскаянным сталинистам.

Так — там, у них, но неотличимо от нас — утверждалась эстетика, в основе которой лежало уничтожение индивидуальности, поглощение ее вкусами и интересами массы, от чьего имени вещал фюрер. Он олицетворял, как Сталин, все добродетели толпы — и тоже в превосходной степени.

Это не значит, конечно, что величавость и грандиозность непременно связаны с тоталитарностью, достигшей предельных форм в сталинизме и гитлеризме. Склонность к гиперболизму не менее естественна для художника, чем любой из способов самовыражения.

Допустим, таким был талантливейший Ярослав Смеляков.

Большой Стиль? Как сказать… Ведь «Башни Терпения», не чего-то иного, и это только вождю было можно в финале Отечественной войны произнести тост за терпеливый русский народ. (В его устах — тост издевательский.) Так что — отчего бы цензору любого рода и чина не поймать Смелякова не только на излишнем трагизме, но хотя бы на том, что государственную эстетику, государственную собственность он расходует не по назначению?

А ведь расходовал.

Вот одно из известнейших стихотворений, «Хорошая девочка Лида». О любви не народа к вождю, а мальчика к девочке. И тем не менее:

Словом:

Не дерзость ли, в самом-то деле? Разве неизвестно поэту, в чье имя послушно складываются самолеты на воздушных парадах? Кого славят огни на освоенном Южном полюсе или стрекот кубанских комбайнов? Кому по чину положены такие метафоры?

Конечно, я схематизирую, упрощаю. На дерзость внимания не обратили — не за нее же Смеляков был посажен в очередной раз. Впрочем, и обратив, и отчитав поэта, имели бы право быть им, в общем, довольными. Что там ни говори, а, выходит, приемы Большого Стиля проникли даже в нежные лирические излияния.

«Окажется улица тесной для этой огромной любви», — скажет Смеляков, и понадобится совсем другая эпоха, совсем другое самосознание, чтобы взять да спросить: а почему, собственно, любовь должна измеряться такими масштабами? Почему ее нужно доказывать непременно трудовой героикой?

Мое упрощение и, может быть, даже — чуточку — передержка в том, что речь-то о мальчике, об одном из тех, кто и прежде тоже мечтал раздвинуть границы привычного, бежать от обыденности: кто к индейцам в Америку, кто на англо-бурскую войну… Но возможно, упрощения нет. Слишком уж, как говорится, социально детерминированы мечты смеляковского паренька, слишком явно они осовечены.

Как у скульптора Меркурова: «конкретная правда» (детская влюбленность) совмещена с «исторической» (мы — строители коммунизма). С «соцреалистической задачей».

Во всяком случае, когда лет через двадцать после «Хорошей девочки Лиды» появятся песни Булата Окуджавы, они неожиданно будут в штыки встречены официозом. Неожиданно, так как: за что? «Ах, Арбат, мой Арбат, ты — моя религия… Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество…» Всего-то!

Но мало того что — это на моей памяти — редактор журнала «Юность» Борис Полевой отвергнет песенку об Арбате за слово «религия»: как можно писать такое в стране победившего атеизма? Само по себе воспевание Арбата, улицы, которая не оказалась тесной ни для какого из чувств, включая любовь к отечеству, этого узенького пространства, чей масштаб рассчитан не на Башни, не на планетарный размах, а на «московского муравья», — это нечаянно и закономерно отменяло эстетику Большого Стиля.

Даже если и не отменило.

Совсем не желая унизить ни Смелякова, ни его милое стихотворение, все же замечу: в «Хорошей девочке Лиде» проглядывает логика возникновения этого стиля. Ничем не примечательный мальчик видит себя в масштабе сверхчеловеческом.

Мальчику это простительно, для него это нормально, но в целом Большой Стиль — мечта и создание заурядностей. Взрослых, гордых тем, что их и подобных им — много.

Среди анекдотов о Сталине есть и такой. Якобы Константин Симонов послал ему книгу своей интимной — по тем временам непривычно интимной — лирики «С тобой и без тебя». С дарственной надписью — аккурат под посвящением: «Валентине Серовой».

— Зачем такой большой тираж? — спросил вождь, заглянув в выходные данные книги. — Достаточно было бы двух экземпляров: ей и мне.

Наверное, выдумка. Но придумали понимавшие, что к чему.

Поэтический вкус Пастернака, безошибочный даже тогда, когда искренность подогрета искусственно, подсказал ему, как надо писать об этом. Тут, говоря словами Некрасова, «стиль, отвечающий теме».

Так будет и с Мандельштамом, который, томясь в воронежской ссылке — томясь предчувствием худшего, — также решится написать оду во славу Сталина. С тем же вкусом он выберет именно жанр оды, которая расцвела с восемнадцатым веком, когда восхваление властвующих царей и вельмож было еще основным приложением поэзии.

Гениальный поэт и великолепный мастер, он не повторит ошибки маленького поэта и невеликого мастера Марка Тарловского, не ударится в крайность вроде оды «Лениноравный», не увлечется стилизацией до такой степени. Но ясно, что именно одическая, парадно-фасадная, напыщенная поэзия русского классицизма поможет ему возместить сознаваемый им недостаток искренности.

Как знаем, не помогла — убили. Но до чего ж он старался!