Политэкономия соцреализма

Происходивший в эпоху первых пятилеток процесс поглощения технических, внелитературных языков дискурсом идеологической магии завершился. Стало ясно, что эстетика – не просто некий «лак», которым соцреализм покрывает «действительность», но она сама – продукт «труда»: «Основа эстетических отношений заложена в самой природе человеческого труда, в силу чего эстетическое является объективно всеобщим и общезначимым моментом во всех видах трудовой человеческой деятельности», – утверждала советская эстетика [454]. Более того, «основным моментом, характеризующим эстетический способ освоения мира, является отношение человека к самому процессу трудовой деятельности» [455], а «эстетическое освоение трудящимися действительности выступает прежде всего как необходимая сторона свободного и созидательного труда в социалистическом обществе» [456].

Поскольку труд находится для соцреализма «в самом центре жизни» (не изобразив труд, нельзя отобразить советскую действительность, т. к. это самое главное в ней [457]), то он не просто пропитывается «поэзией» этой действительности, но сам излучает эту поэзию. Иначе говоря, если «прекрасное – это наша жизнь», то «наш труд» и есть источник этого прекрасного. В соответствии с этим моделировались и «производственно–эстетические отношения» при коммунизме: «Эстетическая сторона в развитии производительных сил означает, что люди в соответствии с социально–историческими возможностями становятся заинтересованными не только в материальных результатах производства орудий труда и изменения природы, но и в самом труде как процессе творчества и источнике бескорыстного наслаждения творческим трудом и его продуктами […] труд осуществляется по законам красоты, вследствие чего он может давать наслаждение, родственное тому, что доставляют нам выдающиеся творения ремесла и искусства» [458]. Уже при социализме труд становится «свободной творческой деятельностью, доставляющей бескорыстное эстетическое наслаждение самим процессом работы и ее продуктами […] источником радости и наслаждения», а уж «в условиях могучего развития производительных сил и коммунистических общественных отношений труд обретает подлинно эстетический характер» [459].

Иначе говоря, трудовая деятельность из экономической превращается в эстетическую: «Для высшей формы свободного труда, осуществляемого также по законам красоты, необходимо, чтобы сам процесс производительного труда был творческим, радостным, привлекательным, чтобы труд был свободен от личных материальных мотивов и стимулировался бескорыстными поисками и созданием нового для блага общества. […] Эстетический характер коммунистического труда означает, что основной внутренний стимул к труду коренится в самом процессе радостной, доставляющей наслаждение работы» [460]. Например, уже теперь деятельность изобретателей и рационализаторов лишена всякого экономического интереса и «связана не с жаждой наживы. Она порождена самим процессом познания и открытия нового, а благо общества, и муки творчества, радость открытия, чувство удовлетворения результатами своих усилий сами по себе выступают как высшая награда» [461].

Будем помнить, что основная функция «трудового дискурса», как одного из центральных дискурсов сталинизма, заменная: то, что декларируется здесь и что презентируется соцреализмом «в формах самой жизни», призвано в конечном счете заменить реальность. Важнейшая функция этого дискурса – «номинативная». Чем дальше, тем больше идеологический вектор сталинизма отклоняется от ортодоксальной классовости. Теперь номинируется иное целое – не «класс», но «советский народ» (границы между классами стираются, а к тому же «рост культурного уровня» снимает противоречия «между городом и деревней», «между умственным и физическим трудом» и т. д.), так что все превращаются чуть ли не в интеллигенцию: «Советский рабочий и колхозник – мастер культуры. Поэтому роман или повесть о стахановцах неизбежно становятся произведением о деятелях советской культуры, о советской культуре в целом» [462]. Этот «общенародный» дискурс, пришедший на смену классовому, стал доминирующим в постсталинскую эпоху.

Эстетизация труда стала естественным выражением этого процесса. По сути, «прекрасное» стало тем, на чем объединялось советское «бесклассовое общество». Неудивительно, что само определение «прекрасного» давалось теперь через труд: «Прекрасное есть свободный, целесообразный человеческий труд. […] У человека социалистического общества понятие о прекрасной жизни всегда ассоциируется с трудом. Всякий социально нормальный человек не может жить без того, чтобы постоянно не трудиться. Лишить советского человека труда значит лишить его самого прекрасного, самого высокого наслаждения в жизни. […] Труд есть альфа и омега социалистической эстетики» [463].

Раньше этого не понимали: «Может быть, нужно красиво показать наше социалистическое строительство и наших строителей, может быть, художественный показ героев большевистских темпов должен быть красивым показом?» – спрашивал со страниц рапповского журнала Н. Иезуитов. И отвечал: «На это можно ответить только отрицательно. Мы можем восхищаться, и мы восхищаемся энтузиазмом ударников, краснознаменцев, энергией героев большевистской страны. Но героизм социалистического труда и красота – понятия несовместимые. […] Назвать наше строительство красивым – это цинизм по отношению к строительству и боевой работе пролетариата» [464].

К концу сталинской эпохи советская эстетика пришла к тому, что «социалистический труд входит составной частью в понятие прекрасного. […] Борьба за победу коммунизма и труд как конкретное выражение этой борьбы советских людей как бы являются той сердцевиной, вокруг которой собрано все самое прекрасное в нашей действительности» [465]. Далее, к тому, что «чувство прекрасного выросло из труда. Оно возникло и развивалось в процессе труда, как одно из отражений объективной действительности» [466]. К тому, что «капиталистический способ производства, вся действительность эксплуататорского общества враждебны естественному восприятию процесса труда». Таким «естественным» считается «чувство эстетического наслаждения трудом». Когда писатели раньше искали «прекрасное в труде», они сталкивались с противоречием «между идеальными представлениями о труде и тем реальным – безрадостным и обессиливающим трудом, на который обрекало человека классово–антагонистическое общество» [467]. И, наконец, к тому, что «самая тяжелая работа на благо народа становится для советского человека любимой, в ней он находит глубокое удовлетворение, красоту жизни» [468].

Лишение труда всякого экономического содержания можно считать одним из важнейших достижений сталинизма. Не столько, конечно, в реальности, сколько на уровне дискурса: в конце концов, эффективность советской экономики была прямо пропорциональна ее красоте. Со страниц советских журналов 30–50–х годов неслась критика «фетишизации труда» у Луначарского (в его дореволюционной «эстетике трудовых отношений»), у Богданова, в Пролеткульте с его «гимнами холодному железу» и «декадентской «поэзией рабочего удара»» [469]. Тогда как в производственно–колхозных романах развивалась полноценная «трудовая жизнь» между цехом (полевым станом) и семьей. В поэзии, по формуле Максима Рыльского, «Труд перерастает в Красоту». В 1955 году классик украинской литературы пишет стихотворение (вошедшее впоследствии в одноименный поэтический цикл, удостоенный Ленинской премии) «Розы и виноград», где розы (прекрасное) противопоставляются винограду (полезному). И то и другое рождается в труде, который объединяет красоту и пользу: