Эссеистика

Путешествие в обратную сторону он совершит на свой страх и риск. Сначала курильщик платит за себя выкуп Опиум отпускает его, но возвращение оказывается не из приятных.

По возвращении на свою планету курильщик испытывает ностальгию.

Смерть окончательно разделяет наши тяжелые воды от легких. Опиум немного отделяет их друг от друга.

Опиум — единственная растительная субстанция, погружающая нас в растительное состояние. Благодаря ему мы получаем представление об иной скорости растений.

Можно сказать, что солнце громадно, а пылинка мала, потому что они соотносятся с нашей системой ценностей. Безумие утверждать, что Бог велик, но атом мал. Странно, почти никто не ощущает, что каждый раз между вдохом и выдохом целые столетия утекают к мирам, создаваемым и разрушаемым нашим телом; странно, что понятие о тайных уголках тела скрывает от человека жар его собственного тела, что из-за разницы в размерах становится непонятно, населены ли эти миры цивилизацией или мертвы, то есть, мы не осознаем, что ничтожно малое — не инстинкт, а открытие.

То же самое касается бесконечно большого (большого или малого относительно нас), поскольку мы не ощущаем, что наше небо, наш свет, наши пространства — темная точка для существа, чьей частичкой тела мы являемся и чья жизнь (короткая для него) для нас исчисляется веками.

Несмотря на веру, от Бога, наверное, тошнит. Мудрость Моисея в том, чтобы ограничить людей их домиком.

Нормальный человек: Курильщик с бузинными мозгами, зачем вам жить такой жизнью? Лучше выкинуть вас из окошка.

Курильщик: Не получится, я парю.

Нормальный человек: Ваше тело быстро окажется внизу.

Курильщик: Я медленно спущусь за ним.

Трудно жить без опиума, после того, как его попробовал, потому что потом трудно воспринимать землю всерьез. Землю вообще трудно воспринимать всерьез, если только ты не святой.

Период после дезинтоксикации. Самый неприятный момент, самая большая опасность. Ты здоров, но остался с изъяном и чудовищной тоской. Врачи законно перепоручают вас тяге к самоубийству.

Немного раздвигая сжатые складки, благодаря которым мы надеемся жить долго, проживать минуты и отдельные эпизоды, опиум сначала лишает нас памяти.

Обретение памяти и ощущения времени (даже мной, хотя у меня и то и другое редко пребывает в нормальном состоянии).

Дух курильщика неподвижно переливается, как муаровая ткань.

Вдвоем с Марселем. Заметки о Прусте

(Обретение памяти)

Невозможно припомнить, когда я впервые встретился с Прустом. В нашей компании он всегда считался знаменитым. Помню его с бородой, сидящего на красной банкетке Ларю в 1912 году. Помню его и без бороды у вдовы Альфонса Доде, когда его, словно слепень, преследовал Жамм. Помню его в гробу со щетиной. Помню его с бородой и без бороды в обитой пробкой пыльной обители, заставленной разными флаконами. Помню его то лежащего, то в перчатках, то стоящего в туалетной комнате и будто совершающего нечто недостойное, то есть застегивающего бархатный жилет на несчастном, словно механическом, квадратном туловище. Помню, как он стоя ел лапшу.

Помню его среди покрывал. Они висели на люстре и лежали на креслах. В полумраке сверкал нафталин. Он стоял, опершись о камин в гостиной своего Наутилуса, как персонаж Жюля Верна, или напоминал покойного Карно, когда был во фраке и рядом с рамой, занавешенной крепом.

Однажды, после предварительного телефонного звонка Селесты, он заехал за мной в три часа пополудни, чтобы я сопроводил его в Лувр посмотреть «Святого Себастьяна» Мантеньи. Эта картина висела тогда в том же зале, что и «Мадам Ривьер», «Олимпия» и «Турецкие бани». Пруст был похож на лампу, зажженную средь бела дня, или на телефонный звонок в пустом доме.

В другой раз он (судя по всему) должен быть прийти в одиннадцать вечера. Я сидел у своей соседки со второго этажа, о которой он мне писал: «Когда мне было двадцать лет, она отказалась меня полюбить; теперь мне сорок, я предпочел ей герцогиню Г., и теперь она отказывается меня читать?»

Я попросил, чтобы меня предупредили. В полночь я поднялся к себе и застал его на лестничной площадке. Он ждал меня, сидя в темноте на скамеечке. «Марсель, — воскликнул я, — почему вы, по крайней мере, не зашли ко мне? Вы же знаете, что дверь не заперта». «Дорогой Жан, — ответил он, прикрывая рот рукой, то ли жалобно, то ли смеясь, — дорогой Жан, однажды Наполеон приказал убить человека, поджидавшего его в его же доме. Разумеется, я бы ограничился тем, что полистал Ларусс, хотя где-то могли лежать письма или еще что-нибудь».

К сожалению, у меня украли книгу, где он писал мне стихи. Я лишь помню:

После спектакля мы ужинали с труппой Русских Балетов.

Может, этот доктор, употреблявший точные термины, послужил прототипом для Коттара ^{189}? В ту пору «Индиана» была шлягером.

Тогда мы отправляли друг другу письма с зарифмованными адресами. Почтальоны не сердились. Например:

Ответные послания Пруста приходили в конвертах, покрытых каракулями. Александрийским стихом он описывал улицу Анжу от бульвара Османн до квартала Сент-Оноре.

Я забыл начало и не привожу конца, поскольку он обычно по-дружески соединял похвалы с упреками.

Мне непонятно, каким чудесным образом милые мои друзья Антуан Бибеско ^{192}, Люсьен Доде ^{193} и Рейнальдо Ан ^{194} сумели сохранить с ним ровные отношения. Несмотря на многочисленные письма (одно из них, очень красивое, о возобновлении «Зазывал»: он сравнивал акробатов с Диоскурами и называл лошадь «большим лебедем с безумными движениями») мы перестали видеться из-за нелепой истории. Как-то я зашел на бульвар Османн по-соседски без шляпы и пальто и сказал в дверях: «Я без пальто и очень замерз».

Он захотел подарить мне изумруд. Я отказался. Через день у меня начался насморк. От него пришел портной снять с меня мерки на шубу. Изумруд должен был окупить расходы. Я отослал портного обратно, и Марсель Пруст обиделся. К списку жалоб на меня он присовокупил еще претензии на двенадцати страницах и попросил передать их графу Б. … Бесконечная обвинительная речь обрывалась постскриптумом: «А, впрочем, ничего не говорите».