Андрей Николаевич на рандеву, или ниспровержение прототипов

Интересно, что в русской сказке сюжет выдержан более логично, нежели, например, в известной интерпретации Эсхилом мифа о данаидах, где брачные узы все же настигают их. В русской сказке „братья“ уверяют, что отправились в характерный инициальный „путь“ в поисках невест, причем эти „невесты“ должны представлять собой девичью дружину, инициированную происхождением „от одной матери“ „единым рождением“. Таким же образом и „сыновья Эгипта“ преследуют „дочерей Даная“. Однако после убийства „жен“ братья-богатыри русской сказки возвращаются домой, не помышляя более о женитьбе.

Сюжеты о „богатырском содружестве“, о „мужском доме“, который „обслуживает“ женщина-партнерша, общая партнерша, прекрасно проанализированы В.Я. Проппом в его „Исторических корнях волшебной сказки“. Отметим только, что „в пределах этих групп могут образовываться еще более дробные группы по 2 человека“. То есть опять же — сказочная мужская дружина „охотников“, „богатырей“, „братьев“ членится на пары. „… в мальчике-воине надо развить оппозицию к прежнему дому, к женщинам…“ Отсюда мотив „братьев-разбойников“, имеющих некое „право“ совершать агрессивные ритуальные действия в отношении „женщин рода“. „Самый старший“ в дружине является выборным лицом (в русской традиции элементы „выборности“ правителя сохранялись до XVII века). „Общая партнерша“, „сестрица“ похищена или приходит добровольно. „Необходимости“ в ее появлении, в сущности, нет. Ведь с „хозяйственными обязанностями“ в „мужском доме“ справляются самостоятельно.

В русской сказке „Безногий и слепой богатыри“ похищение девушки мотивируется не тем, что мужчины сами не в силах хозяйствовать, но тем, что они искалечены. В этой же сказке имеется следующий любопытный мотив: вероятно, искалеченный „коллектив“ не пользуется партнершей; во всяком случае у богатырей является соперница — Баба Яга, которая в их отсутствие приходит в их „дом“ и „сосет белые груди“ у их „девицы“…

Пропп не отметил, что в сказках появление партнерши, „сестрицы“ катализирует развитие сюжета, приводящее к „распаду“ мужского содружества. Появление этой „групповой партнерши“ разрушает некие нормативы сугубо мужских отношений. Дети, рожденные от подобных отношений, — существа, наделенные „злой сверхъестественностью“, на их убийство не наложен запрет. Эти мотивы своеобразно преломляются в вариантах болгарского текста „Момирица и Тодора“. Тодора — одна из „девяти сестер, чудесно рожденных одной матерью“. У девяти „сестер“ — один „брат“, аналогичный „сестрице“ русских сказок. В день заключения „нормативного“, моногамного брака „брат“ должен погибнуть. Тодора решает спасти „брата“.

Достала одежды жениховские,

Их надела Тодора, младшая,

Молодым женихом она сделалась…

То есть надев магические одежды, действительно изменила пол. Вспомним характерное сказочное: человек, надевший шкуру зверя, превращается в зверя… Однако у церкви Тодору уносит магический пыльный вихрь. После чего происходит венчание „брата“…

В фольклоре „брак“ и „смерть“ часто объединяются в единый мотив. Однако великолепное описание средневековых языческих похорон, которые трактуются как свадьба мертвого и живого, нам оставил возглавивший посольство халифа аль Муктадира некий Ибн Фадлан. Посольство, это в начале двадцатых годов X века закрепило исламизацию волжских булгар. В тексте Ибн Фадлана описано ритуальное убийство девушки-невольницы и затем ее сожжение с умершим господином. До сих пор не прояснилось, о ком говорит Ибн Фадлан, кого он именует „русами“ — собственно скандинавов или скандинавов, уже славянизированных? Для нас в данном случае интересно то, что добровольную „свадебную“ смерть вместе с почившим господином мог принять и юноша, „гулом“ („отрок“, „прислужник“, „наложник“, „меньшой“).

Мы уже говорили о „поцелуе в уста“ после поединка, ритуально знаменующем оформление „пары“; то есть снова рядом мотивы: „смерти“, „профанации отношений гетеро“, становления пары гомо как идеального варианта „высоких“ отношений. Интересно, что соединение этих мотивов мы находим в одном из эпизодов „Воины и мира“: „… доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею.

Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.

— Раздеть! Что стоите? — крикнул он сердито на фельдшеров.

{3}Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому-то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.

После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, — представлялись его воображению, даже не как прошедшее, а как действительность“.

А, кстати, отчего он, собственно, умер? Отчего так страдала Наташа, терзаемая чувством вины? „Я согласилась, — говорила себе теперь Наташа, — что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить — боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему.“

Что же она ему сказала? „Одно ужасно, — сказал он: — это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье.“ И он испытующим взглядом посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: „Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы — совсем“.

Она, собственно, „проговорилась“; и ему открылось, что жизнь, воплотившаяся для него в самой возможности отношений нормативного брачного союза с Наташей, уходит, ускользает.

Наташа „проговорилась“ невольно о своем бессознательном желании реальных физиологических отношений, а для него после ранения подобное уже невозможно… Возможно, он выжил бы, останься он в этой „ауре“ отношений гомоэроса, так тонко и точно раскрытой Толстым в эпизоде перевязки раны… Что она такое, эта рана князя Андрея? Кастрация? Реальная, не символическая? Вспомним „безудых мальцов“ Клюева, которым так „легко“ плясать… Но в соткавшуюся уже ауру гомоэроса вторглась (как „сестрица“ в „мужской дом“) женщина с ее требовательной жаждой реализованных отношений секса гетеро. И герой гибнет…

Однако вернемся снова к элементам гомо в инициальных обрядах „посвящения в дружинники“. Очень интересное представление о них дает возможная интерпретация болгарской свадебной обрядности. В обрядности этой достаточно значительна роль „предбрачного окружения“ жениха. В русской же свадебной обрядности эта роль успела достаточно стушеваться (вспомним „дружеский обед“, который устраивает перед свадьбой Левин, по настоянию будущей тещи, впрочем, охотницы до соблюдения обрядов. На этом обеде присутствуют одни мужчины — самые близкие друзья жениха. Беседа носит характер почти ритуальный: жениха, правда, шутливо, но все же уговаривают бежать из-под венца и ехать с друзьями на охоту, то есть вместо соединения с невестой… убить медведицу! Не знаю, помнил ли Толстой тогда, что медведица, с которой содрана шкура, похожа отдаленно на… женский труп!)…

Но отправимся в Болгарию, воспользовавшись материалами, опубликованными в наиболее исчерпывающей монографии о болгарской свадебной обрядности. Это книга Радост Ивановой „Българската фолклорна свадба“. София, 1984. Прежде всего бросается в глаза то, что свадьба однозначно интерпретируется как „военный поход четы (дружины) за добычей“, роль „добычи“ предназначена, разумеется, невесте. Причем, если в русской предсвадебной обрядности главную роль играют невеста и ее девичье окружение (что показывает однозначно позднее происхождение этой обрядности), то в предсвадебных болгарских обрядах главная роль принадлежит традиционно жениху и его мужскому окружению (мы уже отметили). Именно для жениха сечется обрядовый предсвадебный пирог — ритуальная пища, с которым производится ряд действий — например, разламывание на голове жениха или его родича или избранного им друга. Поскольку свадьба есть „военный поход“, „дружина“ жениха изготовляет ритуальный стяг — „байрок“, „знаме“. Древко украшается яблоком (чаще всего — сделанным из дерева или металла). Таким образом, мужская дружина отправляется в свой „поход“ под символом фаллоса. Но „походу“ предшествует еще целый ряд развернутых обрядовых действий. В частности, формирование „дружины“ с кумом-полководцем во главе, выбор женихом „отчего“ и „младшего“ друзей. Ритуальные мужские трапезы, поединки, всевозможные соревнования в ловкости. Юноши, избранные в „дружину“, имитируют корпоративные отношения; в частности, демонстративную независимость от женщин (например, сами приготовляют пищу, пекут хлеб). В этот обрядовый цикл входит и ритуальный обход женихом своих друзей; в каждом доме его угощают, в одном из домов он проводит ночь. Во время ритуальных предсвадебных трапез (дружинных пиров) загадываются загадки, рассказываются сказки, надеваются маски; то есть налицо элементы обрядового синкретизма. Очень любопытен обряд поклонов „куму-полководцу“. Жених много раз должен поклониться куму, повернувшись к нему…. задом…