Андрей Николаевич на рандеву, или ниспровержение прототипов

Гомопара как единица дружинного устройства формируется (еще повторим) естественно… И это формирование естественных, единственно возможных и рациональных для ситуации сексуальных и эротических контактов создает особую атмосферу „культурного здоровья“. „Идеология“ дружины в отличие от идеологических принципов регулярной армии не включает компонентов „противоречивости“, не продуцирует „ханжества“, „развращенности“. В дружинных отношениях гомо господствует некая „первичная простая гармония“: дружинников не призывают в приказном порядке перенести свои сексуально-эротические отправления исключительно в сферу „сублимативного ожидания“; сглажена, или совсем отсутствует привычная для европейского „общества регулярной армии“ оппозиция: „ужасная война — прекрасная мирная жизнь“; для этой оппозиции характерно, в частности, педалирование невозможности „нормальных“ (т.е. обязательных гетеро) сексуально-эротических отношений в периоды интенсивных военных действий; подобная оппозиция, ее интенсивное обыгрывание свойственны так называемой „антивоенной литературе“ (классический пример: Хемингуэй — „Прощай, оружие“).

Нормативные для дружины отношения гомо легко создают ощущение гармонии, просто потому что дружинники не лишены именно нормативного (это очень важно) сексуально-эротического „обслуживания“; причем отношения гомо не являются неким сторонним компонентом, они именно нормативны, естественны и необходимы, насущны; они связуют дружинников, способствуют лучшей воинской подготовке…

Сравним с трагическими („контрабандными“ по своей сути, запретными) отношениями гетеро, реально практикующимися в регулярной армии. Отношения эти всегда посторонние армии как таковой, они армию „разлагают“ по определенною; официальными установками они определяются как аморальные, продуцируют особый тип женского аморализма, характерного именно для института регулярной армии с его насильственными установками на „сублимативное целомудренное ожидание“. Сюда относим насилия над женщинами „завоеванных территорий“; „официальное осуждение“ сексуально-эротических контактов женщин с „врагами“; и — наконец — любопытное явление: наличие „военных женщин“ именно в регулярной армии, это всевозможные маркитантки, сестры милосердия, телефонистки и проч.

Между прочим, именно „неуставные отношения“ с этим женским контингентом и „разлагают“ армию. Разумеется, никакой необходимости наличия женщин в армии не существует; функции снабжения провиантом, перевязки ран и т.д. прекрасно могут осуществлять „военные мужчины“. Не является ли наличие женщин в регулярной армии неким достаточно ханжеским компромиссом?..

Дружине, разумеется, неведомы непростые и мучительные, противоречивые отношения, связующие людей в регулярной армии. Средневековые хроники и летописи не знают описаний „насилия над мирным населением“, творимого дружинниками. Напротив постоянны описания благородного, „рыцарского“ отношения даже к непосредственному противнику (что, впрочем, в свете вышесказанного естественно). Появление на территории средневековой Европы прототипной регулярной армии (монгольская модель) потрясло и ужаснуло европейцев именно практиковавшимся насилием над „мирным населением“. Но это насилие понятно: для армии, куда „призываются“ все (многие, большинство, все лица мужского пола), любой человек на „покоряемой территории“ — потенциальный противник… дружинная корпорация, вступление в нее — дело добровольное, ненасильственное, и — более того — уйти из „своего рода“, приблизиться к правителю-полководцу, войти в его дружинное окружение — это возможно лишь после инициальных обрядов, после ритуала посвященная. Так называемое „мирное население“ — женщины, дети, мужчины-недружинники — рассматриваются как лица, не входящие в категорию „противник“, лица, во многом „низшие“. Наличие женщин в дружине не предусматривается, особенно в периоды боевых действий, когда отношения гомо особенно важны для боевой „корыстной“ мужской дружбы. Вероятно, многие помнят скифские изображения жизни дружинников и классическое античное вазовое изображение воина, перевязывающего рану своему другу. Для всех этих изображений характерен какой-то удивительный (то есть нет, напротив, — неудивительный) гомоэротический дух, изображается, как правило, дружинная „пара“, оставляющая впечатление „самодостаточности“, этакое „им никто больше не нужен“; то есть им в их „парном единении“ не нужны женщины…

В свете вышесказанного становится понятным утверждение старого эмигранта Виктора Ларионова, бывшего участника белого движения, бывшего кадета и юнкера; вот что он пишет в книжечке „Последние юнкера“:

„Кадеты принесли в Училище {1} свои традиции и навыки своеобразной военной бурсы. Эта военная молодежь не блистала, в большинстве своем, широким научным кругозором, но морально и физически она была гораздо здоровее, нежели молодежь многих гражданские столичных среднеучебных заведений.“

Несомненно, что так оно и было: молодежь кадетских корпусов и юнкерских училищ, сохранивших в структуре внутренних отношении элементы сугубо „дружинные“, и должна была быть, конечно, „здоровее“, „проще“, „гармоничнее“… Военную молодежь из бывших студентов (В.Ларионов рассказывает о времени первой мировой войны) отличает „интеллигентность и культурность“…

„Однако эти старшие юнкера 10-го курса, говорившие друг другу „вы“ или даже „коллега“, не признающие ни училищного „цука“ {2}, ни старых традиций „Дворянского полка“, ни старых юнкерских песен, не пользовались у новых молодых юнкеров из кадет большим уважением“.

Для „юнкеров из кадет“ эти „юнкера из студентов“ — „сугубые, убогие шпаки“. То есть, согласно еще той, дружинной психологии, — „недружинники“, „непротивники“, „презренные другие“… Подобным „другим“ становится для мальчика Андрея, поступающего в кадетский корпус, даже родной брат Николя, которому предстоит учиться в гимназии…

„Брат давно уже бредил корпусом… Андрей начинал петь другую песню про штафирку — чернильную душу… песню о чернильной душе я принимал как личное себе оскорбление.“ (И.Кущевский „Николай Негорев“, 1870–187I). Однако недаром герои романа Кущевского — современники времени александровских (Александра II) либеральных реформ; автор проникается приязнью к Андрею Негореву именно когда тот пренебрегает военной карьерой и поступает в университет, избрав сугубо „гражданский путь“…

Итак, кажется, за эту „первичную гармонию“, за эту цельность полагается расплачиваться, что называется. Чем же? Пресловутыми „культурностью“, „интеллигентностью“, „сложностью“, „противоречивостью“… Снова Ларионов: „… эти старшие юнкера-„коллеги“ как-то признавали революцию или пытались ее оправдывать. Спорить с ними было невозможно, так как политический горизонт был в данном случае слишком различен. Кадеты отрицали и ненавидели революцию все как один, но не любили разговаривать на политические темы. Отрицание революции считалось аксиомой, не требующей разъяснения или доказательств. И если даже чувствовали в глубине души, что старший юнкер прав, в их глазах он все же оставался „сугубым, убогим шпаком“, а такое существо никогда и ни в чем не могло быть правым, и могло заслуживать лишь жалость и презрение к своей „убогости“.

Налицо архаический принцип воинской, дружинной корпорации: прав, потому что „наш“, прошел „наши испытания посвятительные“, входит в нашу дружину…

В России примерно с шестидесятых годов XIX века общество становится все более и более „штатским“, „гражданским“; этому способствовало и введение закона о всеобщей воинской повинности (о котором, кстати, спорят в салонах „Анны Карениной“). Человек, сохраняющий элементы воинской корпоративной психологии, все более воспринимается как некий архаизм, „живая старина“…

Так воспринимают своего сверстника-кадета „размышляющие мальчики“ в повести Н.Кузьмина „Круг царя Соломона“ (пусть название не вводит вас в заблуждение, все герои повести — русские, а пресловутый „Круг“ — приспособление для гадания)…