«Ивановский миф» и литература

Центральная фигура „Встреч“ Н. И. Колоколов студентам очень нравится, о нем говорят, что это человек-напор как словесник-дискуссионист, так и поэт и беллетрист.

Это, действительно, хороший оселок, на котором можно отточить критические зубы, научиться хорошим литературным выступлениям и самозащите» [190].

Переезд Колоколова в Москву не стал трамплином для нового творческого взлета писателя. Работа в созданном Горьким журнале «Наши достижения» его не устраивала: отталкивала заданность тематики, прямолинейность в показе новой действительности. И Горький ему все меньше нравится. В письме Д. Семеновскому от 18 июня 1931 года Колоколов пишет: «Два слова об А(лексее) Максимовиче. Он, по-моему, сейчас к худож(ественной) литературе равнодушен, — не тем занят. Он нам не опора, — скорей — наоборот. Так думается» [191].

Колоколова все меньше печатают. Хандра. Одиночество. Попытки забыться известным русским способом. 26 декабря 1933 года Николай Иванович Колоколов ушел из жизни в возрасте тридцати шести лет.

Мы уже упоминали в этой книге о Ефиме Федоровиче Вихреве (1901–1935) в связи с «бальмонтовским» мифом. Поклонник солнечного поэта после долгих жизненных исканий вышел на свою заветную тему — тему Палеха. Сам Вихрев говорил об этом так: «Я готовился к Палеху двенадцать лет. Я искал его всю жизнь, хотя он находился совсем рядом — в тридцати верстах от города Шуи, где я рос и юношествовал. Чтобы найти его, мне потребовалось отмахать тысячи верст, пройти сквозь гул гражданских битв, виснуть на буферах, с винтовкой в руках появляться в квартирах буржуазии. Вместе с моей страной я мчался к будущему. Мне нужно было писать сотни плохих поэм. Я рвал их, мужая. Я негодовал и свирепствовал. И, пройдя сквозь все испытания юности, на грани ее, я нашел эту чудесную страну» [192].

Иваново-Вознесенск был важной вехой на пути Вихрева к Палеху. Проработав здесь два года (1923–1924) в газете «Рабочий край», он по-своему полюбил этот город. Самое привлекательное для Вихрева в нем было соединение революции и поэзии:

(«В Иваново-Вознесененске»)

Эта стихотворная риторика обретала в прозе, в дневниках, воспоминаниях Е. Вихрева образную непосредственность и характерность, сдобренную неповторимым вихревским юмором. В начале тридцатых годов писатель начал работать над своеобразными мемуарами «Ивановская трилогия: Мечты». В одном из рассказов, вошедших в трилогию, Вихрев повествует о том, как строился (и не был построен!) в Иванове грандиозный дворец имени Ленина, который одновременно должен был стать и театром, и местом для съездов и собраний. Строился на месте бывшей тюрьмы. «Это было наивное мечтательное время, — замечает автор, — когда еще не только строить, но даже и разрушить-то здание как следует не умели». И дальше идет сценка «величественного действа»: артель, возглавляемая бородачем-подрядчиком, сооружает канат под пение «распохабнейшей частушки», сдобренной «Дубинушкой». «Канат вдруг лопается, и тридцать человек летят с бранью и хохотом на землю, кидая ноги к небу, а затылки в песок.

Снова лезет человек перевязывать непокорную стену, снова гремит „Дубинушка“, кубарем катятся каменщики еще и еще раз. Снова они подрубают стену.

И наконец стена сначала медленно… начинает клониться вниз, клонясь, падает всей своей тяжестью с великим грохотом и все исчезает в кирпичной пыли: люди, дома, деревья, тучи ее летят к Рылихе, на Ямы, на Пески. Пыль пробивается на редакционные столы, садится на рукописи.

В рукописях же того времени также жила мечта о красоте…» [193].

Другой рассказ из «Ивановской трилогии», носящий название «„Стенька Разин“ на Уводи», посвящен поэту Серафиму Огурцову. Еще при жизни он стал легендой в Иванове. «Мой друг Серафим Огурцов, — говорится в начале рассказа, — был первым мечтателем в городе… Я его звал Серафим, Сима. Он имел еще псевдоним — Херувим Редькин, придуманный не для того, чтобы скрыть настоящее имя, а для того, чтобы лишний раз оттенить его. А был он круглолиц, пунцов и голубоглаз, с шапкой чудесных льняных волос, с толстыми влажными губами, добрый лирик, юноша застенчивый и нежный. Но он принадлежал к тем поэтам, о которых говорят, что не он владеет талантом, а талант им» [194].

Серафим был болен прогрессивным параличом, усугубленным сонной болезнью, но недуг не мог победить мечтательной души Серафима, его детскости и потрясающего бескорыстия. «Получив деньги в редакции, он, не дойдя до дому, тратил их на яблоки, крендели и сласти, которыми оделял уличных мальчуганов и встречных девушек, а домой приходил без единой копейки.

В городе у него было двести тысяч близких, задушевных друзей. Каждому он хотел сделать что-то хорошее: подарить стихи, поцеловать, угостить яблоком, сказать звонкое, ласковое слово… Его же знали все — от пятилетних детей до дряхлых стариков. И все его любили, как любят своего сына трогательные родители» (302).

В центре этого рассказа — грандиозное действо, задуманное Серафимом: на реке Уводь при тысячном стечении народа он решил поставить спектакль по своей пьесе «Стенька Разин». Нанял плотников для строительства помостов и стругов, пригласил актеров. Город запестрел огромными афишами о предстоящем спектакле. В воскресный день нескончаемые вереницы двинулись в парк посмотреть на огурцовского «Стеньку». «Гремели оркестры. Пыль стояла над городом: грузовики, набитые людьми, ехали в парк и пустые возвращались за новыми пассажирами» (306)… А в это самое время Серафим мчался на извозчике на вокзал, спасаясь от надвигающегося гнева публики. Оказывается, пьесу о «Стеньке Разине» он так и не дописал, объясняя это так: «Не дописал я потому, что плотники больно уж хорошие ребята. Пока они делали струги да помост, я им все стихи читал. Так время и прошло.

По щекам Серафима катились крупные детские слезы…» (307).

Но самое интересное, как повела себя обманутая публика. Не разгневалась она на любимого поэта. «Никто не захотел уходить из парка. Когда-то теперь еще попадешь на лоно природы?

Неожиданно многие захотели пива. Я видел, как чокались серьезные ткачи.

— За что же мы выпьем, братцы? — рассудительно спросил один.

— Как за что? За Серафима Огурцова! Ах, проказник, ах, золотая душа!

— Ну, так выпьем, братцы, за Серафима Огурцова.

И тогда же над Уводью, по широкому долу, поплыла песня… „Из-за острова на стрежень…“» (307).

«Ивановскую трилогию» Вихрев писал уже после выхода в свет своей главной книги «Палех» (1930). И это обстоятельство лишь подчеркивает внутреннюю связь палехской темы с «ивановским» мифом. Ефим Вихрев хотел увидеть в революции процесс духовно-нравственного раскрепощения народа. Социализм был дорог ему самодвижением массового человека к культуре, которая была не только вовне, но и внутри самого этого человека. Потому так и дороги были Ефиму Вихреву ивановские мечтатели, сокрушающие тюрьму, поэты-чудаки вроде Серафима Огурцова. Потому и прикипел так сердцем Вихрев к Палеху.

В его очерках о палешанах Иваново предстает как город-камертон в строительстве новой жизни, как «город, подобный черновику гениального произведения, в котором каждая строка, каждая улица — могучая мысль, еще не затвердевшая в строгой форме» (очерк «Город на Уводи») [195]. Новый Палех в представлении Вихрева «приемный сын Иваново-Вознесенска». И тот, и другой, освобождаясь от химер прошлого, живут, по мысли автора, радостью творчества. «Из Иванова, как и из Палеха, — пишет Вихрев в очерке „Город на Уводи“, — уезжаешь в одинаково приподнятом, радостном настроении: радость творчества пронизывает эти два мира — мир полноцветных миниатюр и не менее полноцветный мир хлопчато-бумажных мануфактур» [196].