«Ивановский миф» и литература

(«Песня старого ткача», 1938)

В 1925 году Благов как «рабочий-выдвиженец» послан в газету «Рабочий край». Вступает в Ассоциацию пролетарских писателей, поддерживает литературную группу «Атака». Борется с «безыдейщиной».

А. Благов обладал несомненным поэтическим талантом. Об этом свидетельствует по-своему замечательная дореволюционная поэма «Десять писем», где поэт свободно и раскованно, «просто, как рабочий со своим рабочим другом», беседует о превратностях жизни, о своем понимании поэзии и т. д. Письма пишутся из небольшого городка Юрьева-Польского в Иваново, и из них видно, что автор скучает по своей фабричной родине:

Э. Багрицкий, рекомендуя к печати поэтический сборник Благова «Ступени» (вышел в Москве в 1932 году), называл его стихи «настоящей рабочей поэзией без громких фраз и трескотни». И добавлял: «Благов, в отличие от старых рабочих поэтов, ничего не символизирует, его лексика свободна, арсенал „молотов, наковален, цепей“ в ней отсутствует. И поэтому его простые, написанные четырехстопным ямбом стихи производят настоящее впечатление» [205]. Естественность поэтической речи Благова отмечали А. Твардовский [206] и М. Дудин. Последний писал в статье «Свой поэт»: «Стихи его прозрачны и просты. Они сродни той почве, тому миру, в котором они выросли» [207].

Однако со временем то, что так привлекало в лучших стихах Благова, в частности, его естественная простота, начинает превращаться в штамп, в зарифмованные декларации известных советских лозунгов. Стихи начинают являть собой некий образец новой «официальной народности», в основе которой лежит примитивное противопоставление «проклятого прошлого» «светлому настоящему» и «лучезарному» будущему, в которое ведет великий Сталин:

(«Сталин»)

Все в большей мере Благов прельщается ролью своеобразного акына текстильного края, воспевающего благодарных советской власти тружеников. Критика награждала его сомнительными похвалами: «Кипит работа на новой фабрике: „звенит, поет отбельный цех“, „резвятся вольные приводы“, „ткани снежные цветут в лесу ремней“; и А. Благову дорого,

Огни новостроек, пишет поэт, ярко освещают путь „для каждого, для всех, кто твердо верит в пролетарский класс“ и т. д., и т. д.» [208].

К сожалению, худшее в поэзии Благова поднималось на щит ивановской поэзии, выдавалось за некий творческий эталон, которому должны следовать молодые поэты. И следовали. Немало поверхностной советской риторики в благовском духе мы найдем, например, в первой поэтической книге М. Дудина «Ливень», вышедшей в Иванове в 1940-м году. Помещенные в ней стихи о Фрунзе, поэмы «Ольга», «Маруся Рябинина» наполнены плакатными образами, лишенными того сокровенного лиризма, которые будут отличать «военные» стихи этого поэта.

Предстояло освободиться в горниле войны от риторической шелухи «благовщины» В. Жукову, Л. Кудрину и другим тогдашним молодым авторам, связанным с литературным Ивановом.

Миф о полном единстве партии и народа, особенно сильно насаждаемый в эпоху так называемого «большого сталинского стиля», находит, как это ни странно, и сейчас поддержку со стороны некоторых критиков, считающих себя противниками тоталитаризма. Они утверждают, что новая власть возвысилась за счет темной народной массы. Их единством и была в конечном счете обусловлена новая культура. «Не властью и не массой, — читаем в одной из работ нынешнего советолога, — рождена была культурная ситуация соцреализма, но властью-массой как единым демиургом. Их единым творческим порывом рождено было новое искусство. Социалистическая эстетика — продукт власти и масс в равной степени» [209]. Такое выпрямление проблемы «власть-масса» не выдерживает критики. То, что говорилось выше о литературе «красной губернии», свидетельствует о серьезных внутренних конфликтах между писателями, представляющими рабоче-крестьянский демос, и властью. Но ведь был еще целый пласт массовой контркультуры, которая не только не принимала насаждаемый новой властью образ жизни, но и решительно отрицала его. Этот пласт существовал и на родине Первого Совета, что значительно усложняет представление об ивановском мифе, выводит его за известные рамки. И здесь имеет смысл снова обратиться к стихотворным дневникам шуйского учителя, Якова Павловича Надеждина, о которых шла речь в главе о Бальмонте.

Начиная с 1906 года и на протяжении тридцати лет, он день за днем ведет стихотворные записи. Эти записи, как теперь выясняется, не только своеобразный дневник частной жизни, но и выражение широкого массового настроения, связанного с ключевыми событиями тогдашней русской действительности. Стихотворная летопись Я. Надеждина несет на себе печать лубочной литературы. Здесь дают о себе знать такие особенности массовой поэзии, как раешник, желание на новый лад переложить былины, подражание Некрасову и Кольцову. Однако все эти типовые черты низовой поэзии преобразуются в летописном контексте тетрадей Надеждина в острый диалог «массового человека» с новой историей. За кажущимся графоманством начинает проступать трагедия народа в годы радикального изменения России.

В дореволюционной части дневника Надеждина содержится немало записей, говорящих о сочувствии автора к революционному движению, к отдельным революционерам. Например, в дневнике 1907 года встречаются стихотворные записи об аресте М. В. Фрунзе, известного в Шуе под революционной кличкой «Арсений». Сочувствие к революционеру выражено весьма экспрессивно. Фрунзе рисуется в записях Надеждинакак «оратор сердечный», который сражал своих врагов «речью огненной». По дороге в тюрьму его встречает множество народа. «Десятки тысяч голосов» запевают «Марсельезу»… Но, мифологизируя, героизируя личности революционеров, «народных заступников», Надеждин не спешит встать в их ряды. Не радикально-взрывное изменение жизни, а медленное, но верное демократическое преобразование России больше по душе сельскому учителю.

Февраль Яков Павлович встретил восторженно. В мартовские дни 1917 года он записывает в свой стихотворный дневник такие строчки:

Этим пожеланиям не суждено было сбыться. После Октябрьской революции тональность дневников Я. Надеждина резко меняется. Окружающая жизнь все чаще предстает здесь в виде химерических картин, вызывающих у автора стихотворных тетрадей активное неприятие. Вот пример. В Шуе, где жил Надеждин, в первые послереволюционные годы власти сооружают памятник Карлу Марксу. Дневник Надеждина сохранил описание этого революционного монумента: