«Ивановский миф» и литература

Над главным своим произведением писатель работал с 1925 по 1928 год. Первая редакция романа печаталась в литературном приложении к газете «Рабочий край» в 1928 году. Затем в Москве роман дважды издавался в книжном варианте: в 1928 и 1933 годах. Потом о романе забыли и вспомнили лишь в середине 90-х годов. Вспомнили в Иванове. Благодаря стараниям доцента ивановского университета И. В. Синохиной в 2003 году роман переиздан в серии «Библиотека ивановских писателей». Причем переиздан в газетном, «ивановском» варианте, так как сверка изданий показала, что книжные варианты подвергались значительному цензурному вмешательству.

Нелегкая судьба романа определялась прежде всего остротой центральной проблемы «Россия и революция» и самим художественным способом ее решения. Далеко не сразу было понято то обстоятельство, что это не обычный социально-психологический роман, а роман-притча, роман-предупреждение. Даже Горький, благосклонно отнесшийся к роману, свел его смысл к однозначной идее победы революции над мещанством. «Этой книгой, — писал Горький, — Колоколов нанес меткий и сокрушительный удар мещанскому гуманизму, который, сочувствуя гибели единиц, считает естественным порядок жизни, основанный на истреблении людей» [184].

Горький по существу перетолковал роман Колоколова на свой лад. Образы обывателей, к которым автор относится весьма сочувственно, Алексей Максимович зачисляет в разряд ненавистного ему «зоологического» мещанства. Доктор Долгов под пером Горького превращается в идеолога «мертвого» гуманизма. Чекист Накатов становится бесспорно положительным героем, и т. д. Если же истолковать само название романа в горьковском ключе, то получится, что «кровь», понимаемая как большевистское насилие, справедливо перечеркивает «мед» естественной, природной жизни. Но то, что это явная натяжка, не согласующаяся с мироощущением автора, видно из процитированного выше стихотворения, где «мед» становится бесспорным символом счастливой жизни.

Город пчеловодов и огородников, представленный в «Меде и крови», как пишет новейший исследователь романа Колоколова, напоминает о городе-государстве древнегреческого философа Платона. «У Колоколова те же, что и у Платона, столпы государственности: лекарь, законник (нотариус), мудрец-пчеловод. Так же представлены социальные слои: стражники, мастеровые и ремесленники, уездный народ, витальная энергия которого нуждается в духовном пастыре. Близки платоновской трактовке понятия добродетели и порока, света истинного и ложного, покоя как промежуточного состояния между страданием и вожделением. Гербом городка стала „яблонная ветвь с вечной работницей, божьей любимицей“ — пчелой. Есть и „летающие трутни“, которые искушают местных тружеников честолюбивыми или корыстными соблазнами, внося раздор в веками отлаженный быт „благословенного края, природой и богом оберегаемого от всяких потрясений“» [185].

Однако нельзя не заметить грустно-иронической улыбки автора при описании «медового» города. Этот город, как бы законсервированный в «природном» времени, обречен. Он не слышит времени исторического, а потому наивен и порой нелеп. Потому и не проходит испытания войной и революцией. Не сбылись мечты прекраснодушного доктора Долгова, которыми он делится с философом-пчеловодом Мефодием Герасимовичем: «Я мечтаю о том, как после войны у нас заколосится небывалая рожь, зашелестит невиданная пшеница, как поднимутся миллионами прекраснейших деревьев новые огромные сады и раздадутся вширь наши огороды. И тогда сбудется ваше заветное желание, Мефодий Герасимович: люди отвернутся от всякого убийства, облагороженные люди вовсе откажутся от убоины, вся Россия перейдет на растительную пищу. Ха! Утопия? Нет, верю» [186]. И все-таки, конечно, утопия. Не заколосилась небывалая рожь. Не доброта, а ненависть растет в людях яблочно-медового города. В городе запахло кровью, смертью. В него вошла накатовщина.

Образ чекиста Накатова один из самых интересных в романе. Для нас же он важен тем, что имеет прямое отношение к нечаевской стороне ивановского мифа.

Накатов — не злодей, не выродок, находящий мрачное удовольствие от убийства врагов революции (известны и такие типы в нашей литературе). Герой Колоколова вытравляет в себе человеческое во имя счастья трудящихся. В прошлом врач, он однажды решил, что помочь человечеству можно не лекарством и добрым участием, а кровью, ядом, пулей. В этой идее его укрепляет город, «где остались товарищи по тюрьмам и ссылке и кипучие фабрики, в которых для председателя чеки, поверившего в возможность обновить жизнь ценой крови и жестокости, до сих пор оставалось много тайного…» [187]. Ему город пчеловодов и огородников ненавистен в силу своего растительного существования. «В этом медоточивом городке, — признается Накатов в письме революционному соратнику, — я как никогда в жизни почуял в мещанстве злейшего врага революции. Из глаз квартирного моего хозяина, из глаз встречных на улице ползет на меня осуждение, не страшное и бессильное, но омерзительное, как тонкий голосок скопца. Это самый приторный чад, в котором сплелись запахи меда, воска и деревянного масла. Может быть, я лишь угорел немного; угар должен пройти, как только я приеду к вам и подышу воздухом рабочего города» [188]. Мед для Накатова — чад, дым фабрик — глоток кислорода. За этим парадоксом — утрата гармонии жизни, разрушение личности.

Накатов болен. Болен, потому что не может истребить в себе до конца жалость, воспоминания об «острых, поднятых к плечам, худых лопатках» расстрелянной молоденькой жены офицера. Не может оставаться спокойным, когда к его холодному сапогу жмется щекой старуха-мать арестованного им студента Соболева… Но лечит он болезнь новым насилием над людьми и в конечном счете над собой.

Одна из самых психологически сильных коллизий в романе связана с отношением Накатова к своему злостному врагу, атаману банды «зеленых» Тишке. Этот садист, забивающий хлебом рты красноармейцев продотряда, в какой-то момент (после чтения его предсмертного письма) вдруг кажется Накатову примером «настоящего командира», хотя и слепого. «Какая силища и воля! — восхищается председатель чека. — Сердце в кулак зажато… если бы этот голос — не с другого берега!». Вот и прорвалось страшное бакунинско-нечаевское начало в коммунисте Накатове. Ненависть прежде всего!

В финале романа больной Накатов вынужден обратиться за помощью к доктору Долгову. И снова возникает в высшей степени противоречивая ситуация. С одной стороны, казалось бы, город победил Накатова. Он умирает. Но, с другой стороны, гуманист Долгов уже вкусил каплю накатовского яда и готов убить ненавистного ему чекиста. Накатов, понимая терзания доктора, уходит из жизни победителем.

Тяжелый, страшный роман написал Николай Иванович Колоколов. За ним, как и его повестями, рассказами второй половины 20-х годов, ощущается беспокойная, смятенная душа самого автора.

Интереснейшие штрихи личности Колоколова запечатлены в дневниках А. Е. Ноздрина. Апрель 1927 года. Пасха. Комсомольцы врываются в Воздвиженскую церковь и учиняют в ней шабаш. Оплевываются лики Христа. «И только женщины, истерически настроенные, отбили своими решительными криками атаку плюющих на Христа комсомольцев…

А Николай Иванович в это время наблюдал за радением плюющих комсомольцев на площади перед экраном и на трибуне…

…Николай Иванович шел с площади домой с настоящими большими слезами, он думал о том, как мало еще мы выросли в культурном отношении к десятилетию Октябрьской революции» [189].

Колоколов занимал в культурной жизни Иваново-Вознесенска место неформального лидера, продолжающего традиции А. К. Воронского. Вокруг возглавляемой Николаем Ивановичем литературной группы «Встреча» сплачивались те, кто не принимал рапповского духа «неистовых ревнителей» нового искусства. А. Ноздрин свидетельствовал в дневниковой записи от 31 января 1928 года: «Интерес к нашим „Встречам“ растет…