Классики и психиатры

Несмотря на трудности эмигрантской жизни, Осипов с его общественной жилкой чувствовал себя в русской общине как дома. Сразу по прибытии в Чехословакию он получил предложение занять должность главного врача психиатрической клиники в новом университете имени Масарика в Брно. Но он не согласился, — отчасти сознавая, что исполнение административных функций в незнакомой стране может натолкнуться на подводные камни, а отчасти потому, что большинство его соотечественников, друзей и знакомых осели в Праге¹⁰². Вместо этого он стал преподавать в Карловом университете (это было еще до введения ограничений на прием эмигрантов на государственную службу). Осипов был одним из немногих русских, получившим звание доцента. Ему также удалось открыть психиатрическую консультацию-амбулаторию для приходящих пациентов при университетской поликлинике, продолжив начатую в Москве работу с невротиками. Он выучил чешский язык, приобрел частную практику и широко публиковал статьи по-чешски, немецки и русски. Общительный и обаятельный человек, любимый друзьями (которые ласково звали его «кораблик» за полноту и раскачивающуюся походку), Осипов быстро превратился в хорошо заметную фигуру в эмигрантских и местных интеллектуальных кругах. Он посещал собрания Общества русских врачей в Чехословакии, семинары по философии и литературе, а в 1925 году начал вести свой собственный семинар при поликлинике, заседания которого постепенно переместились на его квартиру. Посещавшие этот семинар студенты, как русские, так и местные, считали его превосходным учителем¹⁰³. Он также преподавал в Русском народном университете в Праге и часто выступал с публичными лекциями по всей стране на психиатрические и литературные темы.

В середине 1920-х годов политическая ситуация в Советском Союзе стабилизировалась и надежды эмигрантов на возвращение стали таять. Установление дипломатических отношений между Советским Союзом и Чехословакией отрицательно повлияло на «Русскую акцию» правительства Масарика: в 1931 году выплаты профессорам постепенно уменьшались, а стипендии студентам окончательно прекратились. Еще ранее, в 1928 году, правительство издало закон о защите национального рынка труда, и в результате эмигранты должны были либо принять чехословацкое гражданство и соревноваться с местными за рабочие места, либо покинуть страну. Некоторые переехали в другие страны или вернулись на родину под влиянием советской кампании за репатриацию. Тем, кто оставался, становилось все труднее сохранить свою идентичность. Одни, как персонаж романа Набокова «Защита Лужина», привезли с собой из России шали, матрешек и украшения. Другие, как поэтесса Марина Цветаева, одно время жившая в Праге, «носили Россию в себе» и могли «потерять ее только вместе с жизнью». Для некоторых символическое значение имел сам статус беженца, связывавший их с родиной. «Помни, что ты беженец, — писала эмигрантская газета в 1933 году, — будь терпелив, надейся, работай, ходи на благотворительные спектакли, в клубы беседуй, танцуй, но не забывай, что ты — русский. И не имей никакого другого гражданства, кроме русского»¹⁰⁴.

Особой чертой жизни эмигрантов были празднования всевозможных памятных дат, включая юбилеи членов царской династии, выдающихся российских деятелей, писателей и поэтов. Отмечались День русской культуры, приуроченный ко дню рождения Пушкина, столетие Льва Толстого, пятидесятилетие смерти Достоевского, юбилеи Грибоедова, Гончарова и других писателей. Съезд русских академических союзов за границей обычно заканчивался пленарным заседанием, посвященным какому-нибудь писателю-классику: на четвертом съезде в 1928 году отмечали юбилей Толстого, на пятом — Тургенева. Литературе были посвящены несколько постоянных семинаров при Русском народном университете: семинар А.Л. Бёма по Достоевскому, Е.А. Ляцкого по Толстому, кружок ревнителей русского слова под руководством С.В. Завадского; на заседаниях других кружков и семинаров также затрагивались литературные темы. Литература — дело столь же общественное, сколь и интимно-индивидуальное — обладала способностью хотя бы отчасти удовлетворить ностальгию по родине и объединить во многих отношениях разобщенное эмигрантское сообщество. Не случайно самыми читаемыми книгами в русской библиотеке в Праге были романы Толстого и Достоевского¹⁰⁵.

В Праге в эмиграции оказалось много врачей. Друг Осипова, врач и бывший глава Оренбургской городской думы М.П. Полосин, добрался до Праги вместе с Чехословацким легионом в 1918 году. Он стал заведовать русским туберкулезным санаторием, находившимся недалеко от города. В свободное от занятий медициной время он писал автобиографические повести — «Детство» и «1918», а также литературную критику «Ошибки Пушкина»¹⁰⁶. Психиатр Г.Я. Трошин, которого мы упоминали в связи с его попыткой «демократизировать» больницу Св. Николая в Петербурге в 1906 году (см. гл. 1), писал в эмиграции о музыкальном и литературном творчестве, посвятив одну из книг Пушкину. Из семидесяти публичных лекций, прочитанных Осиповым между 1922 и 1931 годами, более дюжины посвящались писателям и литературе. Он выступал с докладами в обществах русских студентов и врачей, в клубе поэтов, Русской библиотеке и в других аудиториях. В конце концов Осипов стал считаться экспертом по русской литературе — настолько, что его участие в организации юбилея Льва Толстого считалось «абсолютно необходимым». Сам он относился к таким событиям серьезно и тщательно готовил каждый свой доклад¹⁰⁷. Он также продолжЬл начатое в России исследование Толстого с точки зрения психиатрии и психоанализа.

Психоанализ продолжал занимать важное место в психотерапевтической и педагогической работе Осипова. Он начал преподавать курс психоанализа в Карловом университете, в результате чего Прага стала вторым после Будапешта городом Центральной Европы, где психоанализ был включен в университетскую программу. Один из участников психиатрического кружка Осипова, Ф.Н. Досужков (1890–1982), основал в 1936 году Чехословацкое общество по изучению психоанализа и подготовил несколько поколений психоаналитиков в этой стране¹⁰⁸. Доклады Осипова, в которых он давал интерпретацию известным писателям и их персонажам, — как и другие эмигрантские встречи, сопровождавшиеся неизбежным чаепитием из самовара, — способствовали популяризации психоанализа. Его слушатели были поражены тем, что фантасмагорические повести Гоголя и Достоевского можно интерпретировать по примеру сновидений и найти ключ к их иррациональному содержанию. Осипов утверждал: неважно, насколько фантасма-горично содержание этих произведений — в их основе лежит реальный мотив или идея. Он обнаружил иллюстрации эдипова комплекса в повестях Достоевского «Хозяйка» и «Вечный муж», анализировал психологические причины ревности в «Анне Карениной» Толстого, объяснял патологическую лень гончаровского Обломова его невротическими комплексами и исследовал «приключения либидо» в романе Тургенева «Первая любовь»¹⁰⁹.

Став своим в среде литературоведов, Осипов убедил многих из них в плодотворности психоаналитического подхода к литературе. Е.А. Ляцкий (1868–1942), историк и критик, писал Осипову: «По Вашему внушению, я, между прочим, занялся Фрейдом и во многом уяснил себе Вашу точку зрения»¹¹⁰. А исследователь Достоевского А.Л. Бём стал интерпретировать его произведения по примеру сновидений: так, он считал «композицию, стиль и манеру» повести «Вечный муж» близкими «психологии сновидений», а ее персонажей — проекцией личности автора. В свою очередь, Осипов поддержал «новый подход Бёма к Достоевскому», заверив, что его «положение о про-изведениях-снах… правильное и удачное» и что «весь стиль Достоевского есть стиль мечтаний, грез, сновидений, бреда, подвергнутых вторичной обработке»¹¹¹. Оба они считали, что пользуются радикально новым методом — анализом деталей, которым обычно не придается значение, но которые для понимающего взгляда многое говорят о сознательных и бессознательных намерениях автора. Посылая Осипову только что законченную статью о Грибоедове, Бём сообщает дополнительные штрихи: «Для себя я называю свой метод работы методом “мелких наблюдений”. Для каждого, кто внимательно вчитается в мою последнюю работу, будет ясно, что, хотя о Фрейде здесь нет ни одного упоминания, тем более нет ничего “сексуального”, в сущности, метод Фрейда в ней сыграл большую роль. Это именно то, что он понимал под “повседневным”, то есть мелкие оговорки и описки писателя, которые выдают с головой его творческие импульсы»¹¹². Бём называет способ своей работы также «дифференциальным методом» в литературе и выражает надежду, что кто-нибудь подведет под него теоретическую основу и покажет, насколько он еще может быть полезен. Для российской литературной критики метод «мелких деталей» был новым словом. Начиная с Белинского, критики воспитывались в традиции реализма и судили о произведениях по личности автора, а еще точнее, по тому, какой вклад тот внес в общественную жизнь и насколько сознательно относился к своему гражданскому долгу. Новый подход сближал литературу с бессознательным. По выражению Карло Гинзбурга, этот подход был сплавом психоанализа и литературной критики — анализом «мельчайших деталей», позволяющим объяснить и стиль, и мотивацию автора¹¹³.