Веселые человечки: культурные герои советского детства

Сам Бармалей в стихотворной сказке 1925 года в конце конов, после того как Айболит сурово наказывает его, превращается в образцового гражданина, который любит детей.

Однако необходимо отметить, что тяготение опубликованных произведений Чуковского к притчам об искуплении «зверином жестокости» — людской или животной — отчасти следствие простой случайности: в более раннем варианте стихотворной сказки «Айболит», датируемом 1928 годом, который, как свидетельствуют документы, не был опубликован вследствие цензурных проблем, действие вращается вокруг противостояния между крупными хищниками, угнетающими более мелких зверей и насекомых и прогоняющими их из хижины Айболита, — незавуалированная аллегория классового конфликта [197]. Айболит, объединившись с «мелкотой-беднотой», вмешивается в конфликт и побеждает животных-угнетателей. В отличие от опубликованных произведений 1920-х, в конце этого варианта сказки, когда животные-угнетатели умоляют о прощении, Айболит прогоняет их и потом лечит только «зайчиков да белочек» [198].

Еще одно отклонение от «общепримиряющего» тона произведений Чуковского этих лет можно наблюдать в прозаической сказке 1930-х годов, где Бармалей — безжалостный злодей, которого доктор однозначно «ненавидит» и которого в итоге съедают акулы. Этот финал следует расценивать как «пересмотр» эпизодов прошения пиратов в сказке Лофтинга и исправления Бармалея в более ранней стихотворной сказке 1925 года. Здесь Бармалей и его сообщники съедены заживо, а доктор удовлетворенно комментирует: «…туда им и дорога! Ведь они грабили, мучили, убивали ни в чем не повинных людей. Вот и поплатились за свои злодеяния» [199]. Таким образом, можно предположить, что в опубликованных произведениях 1920-х годов об Айболите тенденция следовать «всепрощающему» подходу Лофтинга к конфликту сопровождалась у Чуковского тайным — можно даже сказать, подавленным — представлением о категорическом и жестком противостоянии добра и зла, угнетателей и угнетенных.

В «Одолеем Бармалея» это скрытое и менее оптимистичное представление о конфликте выходит на первый план. Уже было замечено другими исследователями, что написанная в военное время сказка Чуковского повторяет целый ряд поэтических строчек и определенные элементы сюжета неопубликованного варианта «Айболита» 1928 года, потому что она тоже начинается со сцены «классового угнетения», в которой крупные хищники пытаются прогнать более мелких и миролюбивых животных от дверей Айболита [200]. Однако здесь начальная сцена конфликта быстро перерастает не столько в классовую, сколько в межгосударственную войну зверей (что ярко отражает развитие советской политической культуры и публичного дискурса в период с конца 1920-х до начала 1940-х годов). По своему масштабу и жестокости эта сцена не сопоставима ни с какими черновыми или ранее опубликованными вариантами сказок. Бармалей теперь предстает правителем царства Свирепия, где живут одни хищные и опасные звери (гориллы, гиппопотамы, гиены, крокодилы и т. д.). Жители Свирепии — заклятые враги царства Айболита — Айболитии, где живут добродетельные и благородные существа (воробьи, лягушки, олени, пчелы и т. д.). В конце концов Айболиту и его подданным помогает доблестный Ваня Васильчиков, который прибывает из соседней страны Чудославии, чтобы одолеть врагов. Бармалей теперь — воплощение абсолютного зла (прозрачный намек на Гитлера), а его слуги-звери — жестокие и безжалостные злодеи, не имеющие ни малейшего шанса на исправление. Рассказ Чуковского о войне между двумя царствами в «Одолеем Бармалея» содержит шокирующе точные детали войны — пулеметы, гранаты, танки и т. д., — не говоря уже о крайне натуралистичных описаниях насилия, напрочь отсутствующих в более ранних произведениях. Вот как, например, Ваня Васильчиков борется с акулой Каракулой (которая прежде тонула, испугавшись хвастливых, но абсолютно выдуманных угроз Тани и Вани, в сказке «Бармалей» 1925 года и подмигивала в благодарность за то, что доктор вылечил ее детенышей, в сказке «Айболит» 1929 года): «И всадил он Каракуле/ Между глаз четыре пули» [201]. На сей раз очевидно — злобному созданию нипочем не уйти. Сцена, следующая за пленением самого Бармалея, представляет собой еще более разительный контраст с финалом более ранней сказки Чуковского, где наказанный и перевоспитавшийся злодей возвращается с Таней и Ваней в Ленинград, где собирается печь «пироги и крендели». Теперь события разворачиваются иначе:

Другие комментаторы отмечали, что эстетическая невнятность сказки Чуковского (можно сказать откровеннее — ее художественная несостоятельность) связана с сознательным стремлением перенести язык сводок Совинформбюро в мир детского стихотворения [202]. По мнению И.В. Лукьяновой, эта очевидно искренняя попытка достичь наглядной актуальности, используя самые современные и самые злободневные элементы публичного языка того времени, невольно привела к пародийному освещению войны, напомнив по своему эффекту ироикомическую поэму [203]. По гипотезе Лукьяновой, именно это определило судьбу произведения: оно было напечатано в 1942 году в «Пионерской правде» и потом в том же году еще в нескольких изданиях, но было исключено лично Сталиным из антологии детской литературы 1943 года и подверглось травле в прессе, в результате чего произведение выпало из поля общественного внимания вплоть до состоявшегося несколько лет назад переиздания [204].

И тем не менее этот невольный пародийный эффект, на мой взгляд, — вовсе не главная неудача произведения Чуковского. Другие цензурные конфликты, связанные с произведениями Чуковского, поразительны и часто вызывают грустную усмешку абсурдностью идеологически подкрепленных обвинений, выдвинутых против совершенно невинных и выдающихся произведений детской литературы. Например, в случае с более ранней стихотворной сказкой «Бармалей», которая наряду с другими произведениями автора была в середине 1920-х объявлена «вредной для маленьких детей, так как они не в состоянии совершенно разобраться в его шутках и принимают за правду все его дикие рассказы про животных» [205]. Неспособность цензора-буквалиста понять, что дети умеют фантазировать, вызывает лишь улыбку. По контрасту с этими случаями очень соблазнительно во многом (о ужас!) согласиться с критикой в адрес «Одолеем Бармалея», содержащейся в статье Павла Юдина («Правда», 1944 год):