Джамбул Джабаев: Приключения казахского акына в советской стране

Ежов весь — запечатленная патетика: он тот, «кто встал, недобитым врагам угрожая, / На страже страны и ее урожая» (Песня о батыре Ежове), кто «хранит и ночью и днем караван, зоркоглазый ныран^[118]» (Песня о большом караване), «кто тверд и суров, как отлитый из стали, / Кто барсов отважней и зорче орлов, / Любимец страны, зоркоглазый Ежов» (Уничтожить! 1938. Пер. К. Алтайский). Он — «огонь, опаливший змеиные гнезда», он — «пуля для всех скорпионов и змей», он — «око страны, что алмаза ясней. / Седой летописец, свидетель эпохи, / Вбирающий все ликованья и вздохи, / Сто лет доживающий, древний Джамбул / Услышал в степи нарастающий гул. / Мильонноголосое звонкое слово / Летит от народов к батыру Ежову: / Спасибо, Ежов, что, тревогу будя, / Стоишь ты на страже страны и вождя» (Поэма о наркоме Ежове).

Эти величания — часть производимой в ежовиане тотальной эстетизации террора, направленной на его амплификацию через чудовищные метафоры убийства. Ведь Ежов Джамбула — чистый продукт оправдывающей террор паранойи. Он тот, «кто видит и слышит, / Как враг, в темноте подползая к нам, дышит», кто «железной рукою… разрыв, уничтожил змеиные норы», кто «всех змей ядовитых в ночи подстерег / И выкурил гадов из нор и берлог» (Песня о батыре Ежове), кто «развеял, / Как прах, всех фаланг, скорпионов и змей», кто «выкурил змей из поганых их гнезд» (Песня о большом караване, 1936. Пер. К. Алтайский). Сугубо параноидальный дискурс достигает апогея в песне «Воинам Родины» (1937): «Кто там подползает? Трава шевелится… / Иль чуткие уши меня обманули? / Красноармейцы, закройте границы! /…/ Нам наше — священно, не нужно чужого. / Будь бдительным каждый, / Будь каждый Ежовым»^[119].

В сумеречной зоне советского подсознательного изображение врага колеблется между идеологическими клише и холодящими кровь подробностями, почти детскими страхами и инвективами Вышинского в ходе показательных процессов, сказочностью и реализмом, барочной избыточностью и готической зловещей таинственностью:

А враг насторожен, озлоблен и лют.

Прислушайся: ночью злодеи ползут,

Ползут по оврагам, несут, изуверы.

Наганы и бомбы, бациллы холеры <…>

Враги нашей жизни, враги миллионов.

Ползли к нам троцкистские банды шпионов,

Бухаринцы, хитрые змеи болот,

Националистов озлобленный сброд.

Поганые гады фашистской окраски,

Ползли вы на брюхе по вражьей указке.

Шпионить, вредить, убивать,

Страну продавать и народ предавать.

Хотели упиться народною кровью,

Хотели услышать рыдания вдов.

Мечтали ночами: заводы — на снос!

Посевы — огню! Поезда — под откос.

Враги ликовали, неся нам оковы,

Но звери попались в капканы Ежова

^[120]

.

Являя собой образец социальной истерии, ежовиана — редкий по чистоте пример верифицированного кликушества. Опубликованное в периферийных газетах («Курской правде», воронежской «Коммуне», саратовском «Коммунисте» и ряде других) 8–12 марта 1938 года, накануне завершения третьего московского показательного процесса, стихотворение «Уничтожить!» никогда больше не перепечатывалось, хотя своей экспрессивностью может быть признано вершиной жанра: оно состоит из практически неразличимого потока брани, находящегося далеко за гранью нормы:

Попались в капканы кровавые псы,

Кто волка лютей и хитрее лисы.

Кто яды секретные сеял вокруг.

Чья кровь холодна, как у серых гадюк,

В ком нет ни сердечной людской теплоты.

Ни чести, ни совести, ни чистоты.

Презренная падаль, гниющая мразь!

Зараза от них, как от трупов, лилась.

С собакой сравнить их, злодеев лихих?

Собака, завыв, отшатнется от них…

Сравнить со змеею предателей злых?

Змея, зашипев, отшатнется от них…

Ни с чем не сравнить их, кровавых наймитов,

Фашистских ублюдков, убийц и бандитов.

Скорей эту черную сволочь казнить

И чумные трупы, как падаль, зарыть!

Проклясть их дела и фальшивую речь их.

Лишить их, чудовищ, имен человечьих!

Ходячие трупы, убийцы, лгуны —

Они нам грозили пожаром войны.

Они за вождем всех народов следили,

На Сталина когти и зубы точили.

Тянулись к тому острием своих жал,

Кто солнце зажег нам и счастье нам дал.

И Кирова кровь на руках их горит,

И пламенный Куйбышев ими убит.

Они соловьиное горло сдавили —

Великого Горького, гады, убили.

Я, древний Джамбул, под раскаты струны

Суду говорю от лица всей страны:

С родимой земли эту свору стереть!

Собакам — собачья, позорная смерть!

(Пер. К. Алтайский)^[121]

Спустя несколько месяцев, 10 июля 1938 года, Джамбул обращается с приветственной песней ко Второму съезду КП(б) Казахстана, проклиная местных врагов народа: «Шпионы оделись в народный чапан, / Шпионы: Исаев и Мирзоян, / Шпионы хотели продать Казахстан. / Седой Ала-Тау скалу повалил, / Троцкистскую гадину он раздавил» (Песня победы)^[122]. Речь идет о том самом первом секретаре ЦК КП Казахстана Мирзояне, который распорядился найти «старца», то есть о человеке, которому Джамбул и был обязан своим «открытием»…

Как бы то ни было, тема врагов становится у Джамбула навязчивой. Обвинения участников московских показательных процессов в отравлениях произвело на него такое глубокое впечатление, что даже стихотворение, специально посвященное Горькому, почти полностью состоит из инвектив в адрес убийц «пламенного буревестника»:

Ты жил бы средь нас еще долгие годы,

Когда б не змеиное жало Ягоды,

Когда бы не яды убийц-палачей,

К тебе приходивших в халатах врачей.

Какое невиданное лицедейство.

Какое неслыханное злодейство

Ползучих гадюк, черноликих зверей,

Продажных ублюдков, фашистских псарей!

Как день, было ясно бандитскому сброду,