Печальные тропики

Река текла между поросшими мхом набережными, местами обрушившимися под тяжестью лиан, бананов и пальм, которые заполнили покинутые участки. Но эта роскошная растительность, казалось, не столько накладывала на них печать запустения, сколько дополняла обветшалые фасады домов молчаливым достоинством.

Уж не знаю, сожалеть ли об абсурдности приговора или радоваться ему — администрация решила предать забвению Гояс, его окрестности, его спуски и его вышедшую из моды прелесть. Он казался

слишком маленьким, слишком старым. Для задуманного грандиозного начинания по строительству столицы требовалось совершенно чистое место. Его нашли в ста километрах восточнее — на плоскогорье, покрытом лишь жесткой травой и колючим кустарником, словно на него обрушился бич, враг всего живого. Туда не вели ни железная, ни автомобильная дороги, разве что тропы, годные для повозок.

На карту нанесли символический квадрат со стороной в сто километров; он соответствовал этой территории резиденции федерального округа, в центре которого должна была вознестись будущая столица. Поскольку естественных препятствий не было, архитекторы получили возможность работать на месте словно на чертежной доске. План города начертили на земле, наметили его периметр, различные зоны внутри его: жилую, административную, торговую, промышленную и ту, что предназначалась для увеселений (она все еще занимает немаловажное место в любом городе; первопроходцев).

Изо дня в день газеты давали объявления на всю страницу. Сообщалось об основании города Гояния, при этом публиковался такой подробный план, как если бы городу насчитывалось лет сто. Перечислялись преимущества, обещанные жителям: система шоссейных и грунтовых дорог, железнодорожный путь, водопровод, канализация и кинотеатры. Если я не ошибаюсь, землю вначале, то есть в 1935–1936 годах, даже предлагали в качестве бесплатного приложения тем покупателям, которые были готовы оплатить издержки на заключение купчей, ибо нотариусы и спекулянты первыми заняли город.

Я побывал в Гоянии в 1937 году. На бескрайней равнине, похожей на пустырь или поле битвы, ощетинившееся электрическими столбами и межевыми колышками, виднелось около сотни новых беспорядочно разбросанных домов. Самый большой был занят отелем — бетонным параллелепипедом, напоминавшим среди этой-плоской местности аэровокзал или небольшую крепость. Его хотелось бы назвать «бастионом цивилизации» не в переносном, а в прямом смысле слова, который тем самым получал в высшей степени ироническое значение. Лишенная всякого изящества постройка являла собой противоположность Гоясу: никакого прошлого, никакой давности, никакой привычки — ничто не заполняло пустоту и не смягчало напряженности. Человек чувствовал себя здесь как на вокзале или в больнице — временным жителем. Лишь страх перед каким-то катаклизмом мог оправдать возведение подобного ' каземата. Кадм [44], цивилизатор, посеял зубы дракона, думая, что на земле, обнаженной и сожженной дыханием чудовища, взойдут люди.

III. Кадиувеу

Парана

Туристы, располагайтесь лагерем на берегах Параны! Или нет, лучше воздержитесь от этого. Оставьте свою грязную бумагу, не поддающиеся уничтожению бутылки и пустые консервные банки для европейских ландшафтов. Там и разбивайте свои палатки. Но за пределами полосы, освоенной первопроходцами, пока не поздно, пощадите стремительные пенящиеся потоки, которые скачут, низвергаются по ступеням, прорытым в фиолетовых базальтовых откосах. Не топчите терпкой свежести густых мхов. Да замедлятся ваши шаги при подходе к необитаемым прериям и густому влажному лесу, где хвойные деревья, разрывающие сплетения лиан и папоротников, напоминают перевернутые к небу наши ели. Это не заостренные к вершине конусы, а, напротив, громоздящиеся друг над другом вокруг ствола шестиугольные подносы из ветвей, которые чем выше, тем все более расширяются, вплоть до последнего, выглядящего как гигантский зонт. Девственный и величественный пейзаж, будто не менявшийся сотни миллионов лет, отделяющих нас от каменноугольного периода. Высотное расположение и удаленность от тропика избавили этот лес от амазонского буйства и, наоборот, придали ему необъяснимую торжественность и стройность. Он выглядит так, словно в незапамятные времена здесь обитала более мудрая и более сильная, чем наша, раса, исчезновение которой сделало доступным для нас этот величественный парк, ныне ставший царством тишины и запустения.

На этих землях, раскинувшихся по обоим берегам реки Тибажи примерно на высоте одна тысяча метров над уровнем моря, я впервые соприкоснулся с индейцами, когда сопровождал в служебной поездке главу одного из департаментов «Службы защиты индейцев».

В эпоху открытия Бразилии вся ее южная часть была пристанищем индейских племен, родственных по языку и культуре и известных под названием «жес». Они, очевидно, ранее были оттеснены индейцами, говорящими на языке тупи, которые уже занимали всю прибрежную полосу и против которых жес боролись.

Отступив, южнобразильские жес поселились в труднодоступной местности, благодаря чему они на несколько веков пережили тупи, с которыми быстро покончили колонизаторы. В лесах южных штатов Парана и Санта-Катарина мелкие группы индейцев продержались вплоть до XX века, а некоторые, быть может, дожили даже до 1935 года. Однако в течение последнего столетия их подвергали столь жестокому преследованию, что они скрылись. Большинство же было взято под контроль и в 1914 году поселено бразильским правительством в нескольких центрах. Вначале делались попытки приобщить индейцев к современной жизни. В деревне Сан-Жерониму, служившей мне базой, прежде существовали слесарня, лесопильня, школа, аптека. Пост «Службы» регулярно получал инструменты: топоры, ножи, гвозди, распределял одежду и одеяла. Лет через двадцать от этих попыток отказались, предоставив индейцам право рассчитывать только на собственные силы. <: Служба защиты» проявила к ним то безразличие, жертвой которого со стороны общественных властей она стала сама (с тех пор ей, правда, удалось частично восстановить некоторый авторитет). Вопреки своему желанию она оказалась поэтому вынужденной прибегнуть к другому методу — призвать местных уроженцев самим проявить инициативу и возвращаться к самостоятельному образу жизни.

Из своего эфемерного знакомства с современной цивилизацией индейцы переняли лишь бразильскую одежду, топор, нож и швейную иглу. Во всем остальном эта цивилизация потерпела поражение. Им построили дома, а они жили на улице. Пытались поселить их в деревнях, а они продолжали кочевать. Кровати они разломали на дрова, спать же ложились прямо на земле. Присланные правительством стада коров бродили где попало, поскольку индейцы с отвращением отказывались от мяса и молока. Деревянные песты, приводимые в движение механическим способом, путем переменного наполнения и опорожнения сосуда, закрепленного на одном плече рычага (распространенное в Бразилии приспособление мон-жоло, которое португальцы ввезли, возможно, с Востока), гнили без употребления, тогда как толочь индейцы продолжали вручную.

Итак, к моему большому огорчению, индейцы с берегов Тибажинг оказались ни «настоящими индейцами», ни тем более «дикарями».

И все же, лишив поэтического налета мое наивное, как у всякого начинающего этнографа, представление об ожидаемых исследованиях, индейцы преподнесли мне урок осторожности и объективности. Хотя цивилизация затронула их гораздо больше, чем можно было предположить, вскоре я обнаружил, что понять их не так легко, как могло бы показаться, если судить по внешним атрибутам. Они в полной мере иллюстрировали социологическую ситуацию (во второй половине XX века ставшую исключением), при которой «первобытным людям» внезапно навязывается цивилизация. Когда же предполагаемая опасность, связанная с ними, была устранена, интерес к ним пропал.