Классическая русская литература в свете Христовой правды

Многие Тебя ищут, – откройся им. Многие сейчас грешат – прости их, обрати к свету. Многие стоят на пороге греха – не допусти их до него. Служащих Тебе укрепи на путях Твоей правды. Прими покаяние кающихся. Многие ещё Тебя не знают – даруй этой молитве быть верою за них... (курсив автора – В.Е.).

Слава и держава и благодарение Твоей правде. Аминь”.

Наша отечественная литература до высоты этой молитвы подняться не могла.

Стихотворение Твардовского “Я убит подо Ржевом” – это 1946 год, когда миновала смертная опасность, и исчез вопль “Господи помилуй”, и вступают в силу соображения всё-таки человеческие. А эти человеческие соображения – это ещё и школьное воспитание – хотя, по его собственному признанию про “дни не высиженные в школе” (он об этом всегда сожалел), - но что-то советская школа в нём оставила. Оставила, прежде всего, этот разврат безбожия, потому что именно по слову Господню – Аще кто соблазнит единого от малых сих, верующих во имя Мое, лучше ему на шею надеть жернов мельничный (ср. Мф.18;6).

Основной вопрос для этой литературы – вопрос о бессмертии; как раз то, что непреложно для Иоанна Шаховского, у которого на миг враги, навеки братья. В это же время швейцарский немец Макс Фриш напишет бессмертную пьесу “Опять они поют”, где в одной обители загробного мира оказываются: и заложники центральной Европы - какие-то православные, похожие на сербов; и немецкий солдат, который их расстреливал; и английские летчики, погибшие при бомбардировке Кёльна; и умершие от бомбежки жители Кёльна; и окормляет их расстрелянный священник. И им всем будет дано искать ту жизнь, которую они могли бы вести все вместе, то есть, им дано будет искать не формального, не бумажного, а истинного во Христе примирения. Но это возможно, конечно, только в строго религиозно-христианском ключе.

А здесь начинается такое “топтание”, топтание, которое часто, почти неминуемо, приводит к дешевому пантеизму: если мы услышим, что душа, как и тело, распадается на стихии и соединяется с земными стихиями, или “слияние с природой” и так далее, то надо иметь в виду, что независимо от того, владеют ли люди термином “пантеизм”, сущность явления от этого не меняется.

Итак.

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте, на левом,

При жестоком налёте.

Я не слышал разрыва

И не видел той вспышки,

Точно в пропасть с обрыва –

И ни дна, ни покрышки.

И во всём в этом мире

До конца его дней,

Ни петлички, ни лычки

В гимнастёрки моей.

Самая сильная сторона Твардовского всё-таки трогательность; она у него проходит везде – она есть в “Тёркине”:

И такой ты вдруг покорный

На земле лежишь сырой,

Заслонясь от смерти чёрной

Только собственной спиной.

Здесь мы видим то же самое, то есть ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей, конечно же – это же.

А дальше:

Я - где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я - где с облачком пыли

Ходит рожь на холме;

Я где крик петушиный

На заре по росе,

Я - где ваши машины

Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке

Речка травы прядёт,

Там, куда на поминки

Даже мать не придёт.

Стихи опять‑таки – бессмертные.

Всё-таки все творческие энергии – энергии Духа Святого, иных просто нет; поэтому бесы – не творческие личности. Поэтому, когда волна творческих энергий взмывает, то сознание перестаёт контролировать творческий процесс и в строках проявляется больше, чем человек задумывал, и уж заведомо больше, чем можно уписать в его идеологию. Поэтому есть строки и такие:

Фронт горел не стихая,

Как на теле рубец,

Я убит и не знаю, –

Наш ли Ржев, наконец?

Удержались ли наши

Там, на среднем Дону?

Этот месяц был страшен,

Было всё на кону.

Неужели до осени

Был за ним уже Дон,

И хотя бы колёсами

К Волге вырвался он?

Нет, неправда. Задачи

Той не выиграл враг,

Нет же, нет! А иначе

Даже мёртвому – как?

Вы должны были, братья,

Устоять как стена,

Ибо мёртвых проклятья –

Эта кара страшна.

Летом в сорок втором

Я зарыт без могилы,

Всем, что было потом,

Смерть меня обделила,

Нам достаточно знать,

Что была несомненно,

Та последняя пядь

На дороге военной,

Та последняя пядь,

Что уж если оставить,

То шагнувшую вспять

Ногу некуда ставить.

Несколько строк послабее пропускаем.

Братья, ныне поправшие

Крепость вражьей земли,

Если б мёртвые, павшие

Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные

Нас, немых и глухих,

Нас, что вечности преданы,

Воскрешали на миг,

О товарищи верные,

Лишь тогда б на войне

Ваше счастье безмерное

Вы постигли вполне.

А дальше как бы завершение:

Я убит подо Ржевом,

Тот ёще под Москвой,

Где же, воины, где вы,

Кто остался живой?

Последние строки совершенно в стиле Твардовского.

Ах, своя ли, чужая,

Вся в цветах иль в снегу…

Я вам жить завещаю, -

Что я больше могу?

В сущности, это как раз то слово, которое отечественная литература сказала. Потом начнутся рассуждения post factum, всё-таки начнётся ещё и ещё раз такое внутреннее возвращение, перемалывание; отчасти удивление на себя, прежде всего. И это – совершенно законное чувство, потому что это было удивленьем перед той, не контролируемой ситуацией, перед тем, что само выходило, выбрасывалось, выпевалось из души; и, оглядываясь на прошедшее, многие в тайном удивлении сами себя вопрошали – неужели это был тоже я?

Патриарх Сергий не дожил до конца войны; он скончался 15 мая 1944 года. Поместный собор 1945 года 28-31 января вынес осуждение той идеологии, притом её вытянули от протестантизма, через ницшеанство к фашизму; и это осуждение было закреплено в соборных документах Собора.

Всегда во всех случаях жизни, когда минует смертная опасность, а человек ещё не подготовлен - не к скорому подвигу, а к другому подвигу, к подвигу ежеминутному, который сопряжен со вниманием к себе, - тут, разумеется, видим, что совсем другие люди и совсем другие мысли и, пожалуй, как бы всплывёт другой менталитет.

Впоследствии об этом напишет Солженицын в “Гулаге”, что “когда мы пришли в сорок пятом, позванивая орденами и рассказывая про боевые случаи, то эта, возросшая в нашем отсутствии, оппозиция, мало христианская, но подчёркнуто религиозная, так сказать, вся скривилась; и мы увидели на их умных мордочках: Эх, вы – недотёпы”.

Лекция №26 (№61).

Послевоенные годы: 1945-1952 годы.

1. “Дым отечества”. Послевоенный поэтический обвал: И. Эренбург, Б. Слуцкий, М. Исаковский и многие другие.

2. “Оборванная струна”: А. Яшин, В. Трушнова.

3. “Холодный дым” на родине и за рубежом: О. Берггольц, Г. Иванов, последний И. Шмелев.

Наблюдается калейдоскоп – медленно и неуклонно опять происходит поляризация. По свидетельству Иоанна Шаховского мы видели, что “мы с Россией в военные годы встретились в святом”, а после войны начинается расслоение.

Как только Илья Григорьевич Эренбург выпустил свою прокламацию “Убей немца”, так из Кремля послышался одёргивающий голос вождя, чтобы оставили его и более не выпускали. И не он один; начиная с 1945 года, появится много людей, которые начнут писать на военную тему, как бы торопясь наверстать упущенное.