Обратный перевод

«Я прошел сквозь миры, я подымался к Солнцам и вместе с Млечными путями пролетал пустынями небес, — но только бога нет. Я спускался вниз, куда только простирались тени бытия, я вглядывался в бездну и вопил: “Отче, где ты?” Но в ответ лишь слышался вечный шум бури, — никто не управлял ею, и пестрая радуга существ вздымалась над пропастью, хотя не было солнца, сотворившего ее, и капля по капле срывалась в бездну. И когда я глянул ввысь в неизмеримость мира, чтобы отыскать в ней божественное око, мир смотрел на меня пустой глазницей без дна, и Вечность возлежала на груди у Хаоса, и глодала его, и пережевывала себя… Войте же, разрывайте душу, странные звуки, раздирайте тени, ибо Его нет!..» [29] '

Механизм мира оторвался от правившего в нем бога, однако мертвый Бог-Сын как наблюдатель и рассказчик на какой-то миг возвращает такой мертвой (согласно замыслу) картине ее новую, человеческую — хотя и переполненную отчаянием — жизнь.

Уже и в этих двух вариантах проповеди мертвым может обратить на себя внимание множество прямых, вещественно-заостренных, «голых», «деловых» и способных произвести шок выражений: Вечность гложет Хаос и пережевывает себя; Природа смотрит на нас пустой глазницей без дна; отваливаются протянутые руки мертвецов; веки закрытых глаз гниют, и глаза открываются. Все это входило в замысел писателя: ему было о чем рассказывать, и сама мыслимостъ обезбоженного мира требовала рассказа о себе во всей неприкрашенной точности того, что следовало тут передать читателю; то же, что следовало передать, это — подчеркну — не просто материал вольного поэтического фантазирования, а некоторая поэтически-мыслительная принудительность. Именно по причине этой последней — сама поэтическая фантазия действует по принуждению со стороны того, чтй должна она προ-явить, — Жан-Полю приходилось предельно разделять и помещать на разные уровни две разных возможности мыслить и разуметь мир: картина обезбоженного мира — это сама реальность мыслимого, и по крайней мере как такая реальность она утверждает себя, утверждает себя до конца, и не может быть упразднена никакими аргументами, — приходится перемещать ее в область сновидений, отчего реальность мыслимого не терпит в сущности никакого ущерба, что, видимо, осознавал так или иначе и сам писатель. Видимо, примерно одновременно с новой редакцией речи мертвецам Жан-Поль создает и еще одно «сновидение», которое было напечатано в 1796 году и затем переопубликовано в 1809 году среди многочисленных статей пестрого содержания, приложенных к томикам романа «Путешествие доктора Катценбергера*, [30] — это «Уничтожение». Вероятно, лишенное потрясающей первозданностн «Речи мертвого Христа», это «видение» отчетливее переводит все целое в мир болезненного сознания, — тут жан-полевский рассказ, возможно, даже сопоставим с теми попытками воспроизводить «поток сознания», какие предпринимались разными писателями в реалистическую и постреалистическую эпоху, — однако, несомненно, Жан-Поль писал свой текст ради иного, и не только ради того, чтобы как бы задним числом устанавливать аналогию между разными этапами болезни и характером видений. А «иное» — это все та же заставляющая повествовать о себе реальность мыслимого, реальность того, что вдруг стало мыслимым и нуждается, хочешь не хочешь, в своем освоении — и выговаривании, выписывании на бумаге. Поэтому такого свойства реальность рассказа — вне всякого сомнения. И тут, даже в сравнении с проповедью мертвецам, поражает изобилие прямых обнаженных, доходящих до явного и умышленного безобразия выражений: «мир зажат в могиле меж зубами червя»; вмерзшие в лед полчища трупов; Природа — «куча мусора»; «цветущие лилейные гряды и клумбы Земли были плесенью — луга ее были зеленой пленкой на твердой болотистой луже из гнили»; из моря крови выглядывают «седые волосы и бледные пальчики детей» и т. д. [31] Тут визионер встречает и мертвого Иисуса: «И только над расщелиной, близ самого царства мертвых Земли, стояло одиноко на льдине некое закутанное в покрывала существо <…> покрывала сами собой поднялись в воздух — и то был мертвый Христос: без воскресения, с крестными ранами на теле, и все они опять кровоточили <…>» [32]. Удивительно найдена точность выражения «Христос без воскресения» («der tote Christus, ohne Auferstehung») — с совершенно непривычным и неожиданным применением предлога «без», который здесь овеществляет невещественное (Воскресение) и тем категоричнее его отрицает. Видение «Уничтожения» несколько дополняет проповедь мертвецам, поскольку всячески разрисовывает самое предание живого уничтожению — с куда большим вхождением в «безобразные» детали по сравнению с «космизмом» проповедей; к «Ничто» и «небытию» добавляется усугубляющее их «активное» уничтожение, довершающее собою картины такого рода, — кажется, после «Уничтожения» Жан-Поль уже не писал больше подобных резких, переполненных диссонансами текстов; его роль созданием таких текстов была исчерпана в том смысле, что был создан целый «аппарат» слов и понятий, выражающих экзистенциальное отчаяние. И больше тут Жан-Поль ничего сделать уже не мог. Если же думать, что экзистенциальное отчаяние задает то пространство, в центре которого оформляется нигилизм, то Жан-Поль странным образом подготовил и центральные понятия нигилизма — подготовил их самым странным образом в том отношении, что для него все дело было в том, чтобы отвергнуть и опровергнуть все вдруг ставшее реальностью мысли. Если же мы примем во внимание, что Жан-Поль находился в дружеских отношениях и переписке с такими выдающимися и характерными деятелями своей эпохи, как Карл Филипп Мориц, безвременно скончавшийся уже в 1793 году, не имевший себе равных по чуткости к экзистенциально-психологической проблематике, и Фридрих Генрих Якоби, философ и романист-мыслитель, философ чувства и веры, прочертивший свою выразительную линию через всю историю немецкого идеализма и непрестанно возбуждавший споры, провоцировавший непрестанные нападки на себя, — если мы примем все это во внимание, то едва ли усомнимся в том, сколь творнеская рол_ь_в складывании того, что с конца XVIII века стали именовать «нигилизмом», принадлежала Жан-Полю. Как Гердер и Ф. Г. Якоби, Жан-Поль был настроен «антикритически», т. е. выступал против критицизма Канта и его последствий (напомню, что 1800 год оказался, в тогдашней литературе, пиком таких антикритических выступлений), он разрабатывал свою философию чувства и вместе с тем способствовал тому, чтобы яснее и яснее вырисовывался тот перекресток, к которому пристало слово «нигилизм»; «нигилизм» как слово — это в значительной мере плод личных усилий Жан-Поля, направлявшихся на продумывание и литературное, литературно-поэтическое оформление реально-мыслимого как возможности, на продумывание обезбоженного мира как такой реальной возможности мысли. «Ничто», «небытие» и «уничтожение» — это, пожалуй, те слева» которыми Жан-Поль окружил со всех сторон будущий, имевший вскорости явиться на свет «нигилизм».

Чтобы продемонстрировать, на сколь отчетливо осознанной почве философской мысли возникали жан-полевские сновидения и видения, начиная с конца 1780-х годов, приведу лишь отрывок из его письма Ф. Вернлейну от 11 августа 1790 года. Здесь Жан-Поль писал:

«Главное основание моего скептицизма заключалось в следующем: Для любого субъекта нет никакой иной истины кроме чувствуемой. Положения, при которых я обладаю чувством их истины, — это мои истинные положения, и никакого другого критерия нет. Поскольку, однако, это же самое чувство некогда подписывалось и под теми самыми заблуждениями, от которых ныне отрекается — потому, что меняет свои суждения в зависимости от часа, и возраста, и состояний, и души, и стран, и частей света, — откуда же могу я тогда знать с уверенностью, что это хамелеоново чувство не возьмет завтра или года через три назад то, чем клянется сегодня? И оставайся оно даже и постоянным, разве не может оно постоянно оставаться при своем бредовом заблуждении? Кто же поручится мне за истину этого чувства, если не само чувство? Ибо то, что именуют основаниями, — это всего лишь скрытая отсылка к этому же чувству: ибо ведь коль скоро излагать основания означает демонстрировать то, что подлежащее обоснованию положение есть часть, следствие и т. д. уже получившего обоснование, то последнее из этих получающих обоснование положений обязано, — ежели мы только не хотим, чтобы нас вечно отсылали от основания основания к основанию основания основания и т. д., — должно всякий раз опираться на ту истину, какая просто чувствуема, ибо в противном случае всей цепочке умозаключений будет не за что зацепляться (an nichts hienge)* [33].