Классическая русская литература в свете Христовой правды

Только после смерти Маяковского товарищ Сталин заявил, что он “остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи” (Пастернак по этому поводу в дневнике напишет, что, “слава Богу, что объявили Маяковского, я всё боялся, что объявят меня”). Наступили времена, когда лучших поэтов начали объявлять; и это никак не относилось к популярности и менее всего относилось к раскупаемости книг, это не относилось ни к каким читательским восторгам. А просто объявлено – вот кто заявлен, тот и будет.

Впоследствии, в конце 50-х годов, уже при Хрущеве, Борис Леонидович, переживший всех, напишет:

Кому быть живым и хвалимым,

Кто должен быть мёртв и хулим,

Известно у нас подхалимам

Влиятельным- только одним.

Не знал бы никто, может статься,

В почете ли Пушкин, иль нет, -

Без докторских их диссертаций,

На всё проливающих свет.

Но Блок, слава Богу, иная,

По счастью, иная статья -

Он к нам не спускался с Синая,

Нас не принимал в сыновья.

Православный не по программе

И вечный вне школ и систем,

Он не изготовлен руками

И нам не навязан никем.

“Не изготовлен руками” … А кто же изготовлен руками? – Конечно, идол! Здесь у Пастернака явная агиографическая аллюзия, отсылка к житиям перво‑христианских святых: “идолы глухие т немые, изготовленные человеческими руками”. (Действительно, начиная с 1928-1929 годов Сталин явно займётся кумиро‑творчеством, а другие вожди, помельче, примут от него эстафету и будут эту деятельность продолжать. Очередным кумиром окажется и Твардовский, в поздне‑сталинские и хрущевские времена; и даже закон Твардовского – ведь это была, пусть слабая, но попытка сопротивления, неприятия, отказа от пьедестала).

Когда Бунин пишет о Маяковском в “Окаянных днях”, то непонятно, кто противней: Маяковский ли, при его полной невоспитанности, что он подсел к чужим людям и стал есть из их тарелок и пить из их бокалов; или Бунин в своей брюзгливой ненависти, которая прыщет из него. Поэтому Маяковский его тут же и спрашивает – Вы меня сильно ненавидите? И тот отвечает, подчеркнуто, что, мол, “нет – это было бы много чести”.

Да и за границей, хотя Бунин и написал – если серьёзно! - всего несколько рассказов (“Холодная осень”, “Три рубля”), но ходил, по выражению Цветаевой, торжественно, “нёс себя как на блюде” и говорил, что он “писатель русской земли”. Были, конечно, у него и повести (российские – “Суходол”, “Хорошая жизнь”), которые и обеспечивали ему, пусть второго ряда, но значительное литературное имя.

Нобелевскую премию Бунину дали по совокупности трудов, даже Борис Зайцев за границей оказался значительнее, хотя до революции Зайцев, наоборот, был просто графоман. Достаточно раскрыть его “Голубую звезду” – читать это нельзя.

“Повесть о загубленных талантах”.

Загубить, по-настоящему, не удалось только Пастернака. Вообще, люди, которые соглашаются ходить на поводке у власти, то есть отказываются от Божьего дара свободы, - они постепенно лишаются таланта.

В конце концов, писателей, которые в “Театральном романе” “на коне”, то есть в 1925-1926 годов, в 1937-1938 годах всех благополучно расстреляют и расстреляют их - за ненадобностью. А пока они должны чем-то заполнить вот эту образовавшуюся пустоту. В это время их всех печатают.

“Человеческий ветер” и “Рождение человека” Пильняка. Чувствуется, что это писатель старой школы; у него всё-таки до некоторого времени еще был свой голос.

Сюжет “Человеческого ветра”. Сюжет начинается где-то в 1901 году и кончается где-то в 1921 году, то есть действие короткого рассказа происходит в течение двадцати лет; и пишет он об одном человеке. “Человеческий ветер” – это бытие той прослойки из четырнадцати классов, которая служила прослойкой между народом и эшелоном власти.

Во всяком случае, эта прослойка – это тот самый разночинец, которого не допускают до управления страной, и он, если не уходит в революцию (это – благодатный, так сказать, маточный раствор для кристаллизации будущих революционеров), то он уходит в частную жизнь.

Пильняк рассматривает тот случай, когда человек уходит в частную жизнь. В начале – это любовь, притом любовь с розовыми закатами, золотистыми солнечными утрами; это лермонтовский пейзаж, буквально

Когда росой обрызганный, душистый,

Румяным вечером иль утра в час златой

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой.

Дальше вслед за этим наступает законный брак, то есть, это не тургеневский герой, это, во всяком случае комильфо – порядочный человек. В рассказе подчеркнуто, что это – человек рядовой и поэтому его зовут Иван Иванович Иванов. Первенца называют в честь него Иваном; а потом в жизни случается разлом, как у многих: как у Блока, как у Герцена и так далее, но только без интеллигентской чепухи. То есть, он обнаруживает на полу какую-то бумажку, которая оказалась неотправленной прелюбодейной запиской, потому что любовной запиской ее назвать нельзя.

Написано там буквально следующее: “Николай! Это наваждение, но я не могу иначе, приходи в такое-то время, когда мужа не будет дома”.

Видимо, она приготовила эту записку, но потеряла. Когда жена возвращается домой, то оказывается, что муж сидит за ее письменным столом и то комкает, то разглаживает эту бумажонку, а когда она приходит, то читает ей ее по складам. “Ни-ко-лай! Это на-важ-де-ние, но я не мо-гу иначе”.

Жена пробует просить прощения, но у нее это выходит как-то сипло – одним кашлем; но всё же напоминает мужу, что де у нас же сын, и тут он делает непоправимую ошибку, сбиваясь на дешевый каламбур – у нас же‑ребенок, вот я и не хочу, чтобы к тебе ходили жеребцы.

После этого глаза у нее высыхают, она ему отпускает единственное слово – “негодяй”, берёт ребенка и уходит. На следующий день он получает от нее вежливую записку, уже на Вы – “Иван Иванович, будьте добры”, - чтобы он с какой‑то кухаркой отобрал ее и детские вещи. Иван Иванович трясущимися руками отбирает ее и детские вещи и пишет сопроводительное письмо, где зовет её вернуться. Разумеется, она не вернулась и через некоторое время начинает мыкаться: оказывается, что у того любителя какая‑то червоточина в генетике и у них рождается больной ребенок. Рождается мальчик, которого в честь отца называют Николаем и которому бывший любовник даже имени своего не дает.

Позднее своего законного сына от первого мужа она сплавляет кому‑то из родных мужа. Младший сын некоторое время остается при ней и в 1918 году она его сплавляет в советский приют, а сама умирает от тифа (зовут ее Елена и всегдашнее обращение - Алёнушка), который гулял тогда по России до самого НЭПа (с 1919‑го по начало 1923 года).

Подросший старший сын написал отцу; отец ответил восторженным письмом, измена даже не вспоминается. Это восторженное письмо старший брат пересылает в приют своему младшему единоутробному брату, и тот замечтал об отце, потому что своего родного отца он даже и не помнит. С братом он был знаком в основном только по переписке и, несмотря на все болезни, младший брат оказался человечески талантлив: он обладал талантом усматривать в жизни ее подноготную, ее подоплёку, ее изнанку и для описания этой изнанки находить настоящие нужные слова.

Наконец, они договорились (для отца время исчисляется тем, что скапливаются окурки в специальном месте кабинета, потому что на самом деле, если где‑то там происходит революция – она его не касается) съехаться; и когда явился младший сын Николай Иванов и объявил, что – “папа, я – Ваш сын Николай”, Иван Иванович опять сбивается на дешевую реплику и, внимательно пройдя глазами по его лицу и фигуре, говорит, что – “я не знаю, с кем приспала Вас Ваша матушка”.

Тот уходит, старший брат находит его в гостинице, и для человека, к которому они приехали, находится только одно раздельно произнесенное слово – не‑го‑дяй.