Пространство библиотеки: Библиотечная симфония

12 марта 1918 г. А. Блок в официальном конверте получил от С. Ольденбурга письмо. «Вчера случайно имел возможность прочитать Вашу поразительную поэму “Двенадцать”. Не могу нигде достать её и потому обращаюсь к Вам с большой просьбой дать мне её, если у Вас сохранился лишний экземпляр. По праву читающего, сотворца пишущему, я её понял по-своему, и, по-видимому, как мне говорят, не так, как Вы. Мне было бы очень жаль, если бы моё понимание, вернее чувствование и переживание, было бы другое, чем у автора, но это не остановило бы меня. Только ничтожное может понято единообразно, а где даже только две грани, уже, по крайней мере, два понимания. А то, что создали Вы, так удивительно, так дивно прекрасно, что мой глаз не может перечислить этих граней, которые блещут, сверкают, так их много. Чувством чувствую, что Вы писали не то, что написано, но, кажется мне, прочесть Вы сможете то, что написано в том, что писали Вы» [62].

Возвращаясь к описанию симфонии у Э. Лича, выделю ещё один аспект коммуникации в музыке — исполнительский. Дмитрий Дмитриевич Шостакович однажды сказал, «что ни одно исполнение его произведений ни у кого из исполнителей не звучало так совершенно, как в его голове» [63]. В любом исполнении есть всё: и завязка, и кульминация, и заключение. Опытный музыкант умело ведёт слушателя от начала до конца произведения, от одного «узла» тематического развития до другого, сосредотачивая внимание на одних деталях и жертвуя другими во имя цельности общего замысла.

Цельность формы достигается у исполнителя не только интуитивным путём, но и при помощи тонкого расчёта. Подтверждением этого могут служить воспоминания М. Шагинян об игре С.В. Рахманинова: «… один раз во время антракта, когда в зале стояла буря неистового восторга и трудно было пробраться через толпу, войдя к нему в артистическую, мы увидели по лицу Рахманинова, что сам он в ужасном состоянии: закусил губу, зол, желт. Не успели мы раскрыть рот, чтоб его поздравить, как он начал жаловаться: наверное он выжил из ума, стареет, его нужно на слом, надо готовить ему некролог, что вот был музыкант и весь вышел, он простить себе не может и т.д.: «Разве вы не заметили, что я точку упустил? Точка у меня сползла, понимаете»! Потом он мне рассказал, что для него каждая исполняемая вещь — это построение с кульминационной точкой. И надо так размерять всю массу звуков, давать глубину и силу звука в такой чистоте и постепенности, чтоб эта вершинная точка, в обладание которой музыкант должен войти как бы с величайшей естественностью, хотя на самом деле она величайшее искусство, чтоб эта точка зазвучала и засверкала так, как если б упала лента на финише скачек или лопнуло стекло от удара, словом, как освобождение от последнего материального препятствия, последнего средостения между истиной и её выражением. Эта кульминация, в зависимости от самой вещи, может быть и в конце её, и в середине, может быть громкой или тихой, но исполнитель должен уметь подойти к ней с абсолютным расчётом, абсолютной точностью, потому что если она сползёт, то рассыплется всё построение, вещь сделается рыхлой и клочковатой и донесёт до слушателя не то, что должна донести. Рахманинов прибавил: «Это не только у меня, это Шаляпин тоже так переживает. Один раз на его концерте публика бесновалась от восторга, а он за кулисами волосы на себе рвал, потому что точка сползла» [64].

… Синтаксис библиотеки — не метафора. В любой библиотеке создаётся свой порядок, своя система доступа к фондам, где синтаксис-отражение пространственной структуры библиотеки. Он — форма воплощения библиотеки как культурной памяти человечества. Синтаксис библиотеки напоминает скорее человеческий разум, интеллект, чем механическую систему. Если есть сознание, разум, есть и душа, а где душа, там, говоря словами О. Мандельштама, есть и порыв, порывообразование. И снова возникла тема «пересечения» библиотековедения и литературоведения. Надо пояснить.

В «Разговоре о Данте» О. Мандельштам впервые в поэзии обосновал «теорию порыва» [65]. Порыв — это не наитие сверху, порыв рождается словом, но он не исчерпывается ни семантикой, ни сам собою. В порыве конкретизируется совпадение слова с предметом, с действительностью, порыв призван будить нас и встряхивать «на середине слова». Вот как пишет о порыве сам автор:

Порыв исполнения, считает О. Мандельштам, нельзя пересказать: «Если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей, вошли друг в друга, смесились и наполнили комнатный воздух футуристическим рёвом и неистовым красочным возбуждением, то получилось бы нечто подобное Дантовой «Комедии» (С. 150). «Предметом науки о Данте станет, как я надеюсь, изучение соподчинённости порыва и текста» (С. 152).

«Разговор о Данте», как и разговор о поэзии вообще, предполагает и наше участие в нём. Соподчинённость порыва и текста требует более совершенного синтаксиса, такого, в котором бы гармонично сочетались и традиции, и нововведения. Ещё в недавнем прошлом синтаксис традиционной библиотеки строился таким образом, чтобы помочь развитию интеллекта человека. Правила строго передавались от поколения к поколению, и так обеспечивалась преемственность в передаче знаний, накапливалась энергия порывообразования. В современных библиотеках, делающих акцент на внедрение новых информационных технологий и вычислительных систем, места для души и порыва остаётся всё меньше и меньше. Технические средства не обеспечивают преемственности традиций, происходит медленное их разрушение. «Нас путает синтаксис». Теряются неожиданные связи, непривычные пути нахождения или «вспоминания» данных. Это губительно для построения синтаксиса, надо срочно искать границы соответствия.

Чтобы показать разницу между традиционными и новыми технологиями, я использую притчу «Разговор двух воробьёв», представленную в изложении философа Г.И. Гурджиева. Однажды, на карнизе высокого дома сидели два воробья — один старый, другой молодой. Старый поведал молодому: «Когда на дороге послышится шум, дребезжание и громыхание, значит, вскоре после этого можно лететь на дорогу и полакомиться навозом, который остаётся после лошади». И вот послышалось очень много шума, дребезжания и громыхания. Когда всё стихло, молодой обрадованно полетел вниз, но не нашёл ничего, кроме нескольких несъедобных капель с дурным запахом. Это были капли масла, оставленные современным автомобилем. Тогда старый воробей, нахохлившись и поймав под крылом блоху, сказал с глубоким вздохом: «Времена очень сильно изменились — нет больше средств к жизни, которые мы находили прежде». Есть всё внешнее, заключает Г.И. Гурджиев, шум, треск и отвратительный запах, но нет ничего полезного для достижения нашей главной цели [66].