Профессия: театральный критик

— Как вы строите отношения с актером?

— Когда я приступаю к работе над новым спектаклем, я прежде всего ищу свое собственное отношение к пьесе, стараюсь найти тысячи мелочей, способных раскрыть мое ощущение; и они как бы составляют канву вопросов, на которые предстоит ответить участникам будущего спектакля. Возьмем, к примеру, "Контактхоф". Участникам спектакля приходилось искать персональную реакцию на вопрос: что с вами про­исходит, когда вы испытываете нежность? Многие впервые задумались над этим, нередко приходя к парадоксальному выводу: они делают жес­ты, прямо противоположные тем, что сами от себя ожидали. Я спраши­ваю актеров о том, как они проводят Рождество, как одеваются, что едят за праздничным столом, проводят ли праздник в кругу семьи, в рамках принятого ритуала или еще каким-то не известным никому способом? Я получаю массу ответов, и они-то прежде всего составляют тот материал, с которым я в дальнейшем работаю. Иногда я, разумеется, могу сказать актеру или актрисе: делай то-то и так-то. Но я предпочитаю принципи­ально иной путь, когда они все делают сами, самостоятельно приходят к тому или иному решению. В этом случае возрастает ответственность артиста за то, что он делает на сцене, и вместе с тем — его энергетиче­ская отдача.

— Значит, в своей работе вы обращаетесь прежде всего к личному, человеческому опыту своих актеров?

— Да, разумеется. Другое дело, что эмоциональная сила и направ­ленность этого самораскрытия в хореографическом ли рисунке, в дра­матическом ли действии, в сценическом ли существовании актера зави­сят от меня, постановщика. Ведь я являюсь не только организатором, но и первым зрителем нашей общей работы, я пропускаю через себя ее энергетические токи. Я как бы чувствую под своими пальцами живые струны, из которых я извлекаю определенные звуки. И уже мое эмоцио­нальное и весьма индивидуальное восприятие действия помогает здесь что-то оттенить, там — пригасить, тут — акцентировать...

— Ваше творчество ориентируется в основном на вашу внутрен­нюю жизнь? Или в то же самое время вы разрабатываете какие-либо философские и эстетические концепции?

— Естественно, когда я разбираюсь в собственных ощущениях, я стараюсь извлечь из них нечто такое, что было бы неожиданно даже для меня самой. Но самые фантастические свои видения я не отрываю от жизни своего сознания — это все то, что так или иначе входит в мой внутренний мир. Я творю инстинктивно и обхожусь, слава Богу, без чтения "умных" книг или "ученых" диссертаций о творчестве.

— В ваших спектаклях есть и подлинно атлетические, и тщедуш­ные исполнители, танцовщицы-красавицы и дурнушки. Случайно ли это? Случайно ли, что в труппе работают французы, англичане, американцы, итальянцы, испанцы, японцы и так далее?

— Приглашение в труппу Театра Танца художников разных нацио­нальностей совершенно естественно. Наша балетная школа известна во всем мире, танцоры со всех концов света приезжают в Германию, стре­мятся попасть в Вупперталь. Меня интересует, прежде всего, какого рода контакт возникает в нашем общении. Именно это в конце концов позволяет угадать в человеке и художнике будущего полноправного участника нашего совместного поиска — того увлекательного "творче­ского приключения", которым мне хотелось бы видеть наш Театр Танца из Вупперталя...

(Комментарий к тайне / Новая газета. 1993. 3 ноября).

Театр ан дер Рур, Мюльгейм

"Смерть Дантона" Бюхнера, "Каспар" Хандке

Июнь 1989 г.

Мюльгейм — небольшой городок на северо-западе ФРГ. По нашим меркам — глухая провинция, хоть и индустриальная. Восемь лет назад здесь возник на кооперативных началах Театр ан дер Рур (Театр у Рура), который сегодня известен едва ли не всему миру. Я увидел спектакли этого театра случайно — в дни его гастролей в Польше — и, надо чест­но признаться, испытал чувство глубокого потрясения. "Смерть Данто­на" Бюхнера в истолковании Роберто Чулли, бессменного руководителя и единственного режиссера театра, меньше всего напоминает так назы­ваемый "исторический спектакль", хотя и имеет темой своей трагедию революции.

На огромном серебристом металлическом кубе, водруженном в са­мом центре сцены (художник Гральф Эдцард Хаббен), в резком осве­щении прожекторов ведется ожесточенный спор, цена победы и пора­жения в котором — жизнь или смерть. Парализованный ужасом бес­смысленного и бесконечного кровопролития могучий Дантон (Ханнес Хельманн). "Железный" логик революции Робеспьер (Фолькер Роз), только-только начинающий постигать трагическую изнанку того исто­рического переворота, вдохновителем которого он был. Казуист и ци­ник, которого в революции привлекают больше всего власть, свобода произвола, безнаказанность зла— Сен-Жюст (Леопольд фон Вершу-ер)... Все без исключения эти герои — и правые, и виноватые, и гибну­щие на наших глазах, и идущие им вослед — низвергаются с возвыше­ния вниз, в небытие...

В то же время вокруг вожделенной "высоты" постоянно суетится, выкрикивает лозунги (а через минуту — им противоположные), трапез­ничает, пьет, занимается любовью и снова демонстрирует свой полити­ческий энтузиазм четверка потешных клоунов. Беспредельны не только их трусость, но и активность: лезут, лезут, лезут вверх — на видное, на выгодное, с их точки зрения, место. И уж не низвергнутся с него, не ждите.

"Каспара" Петера Хандке, написанного на волне революционных событий 1968 года, Чулли переосмысляет решительно и так, как это можно сделать только на сцене театра. Историю реально жившего в на­чале XIX века мальчика Каспара Хаузера, потерянного в лесу, а затем через несколько лет найденного, Чулли рассказывает как философскую притчу в двух совершенно разных по художественному "коду" частях.

Первая, где Каспара (его роль играет молодая очаровательная ак­триса Мария Нойман) приобщают к "величайшему достижению челове­чества" — языку, превращается режиссером в развернутый и страшно­ватый ритуал изощренного и солидного по форме насилия над речью, а значит, над личностью и сознанием ребенка. Трое дюжих господ в стро­гих черных костюмах-тройках прямо-таки втемяшивают в голову верт­лявого и вихрастого существа элементарные грамматические правила. При этом сами они наслаждаются насилием, уповая на некую "духов­ную магию" авторитета, на силу прописных "истин", уничтожающих человеческую индивидуальность.

Вторая часть спектакля — плод фантазии самого режиссера. Он стремится заглянуть здесь за "последнюю черту", дать картину мира после термоядерной катастрофы, которая может отнять у человечества не только жизнь и витальную силу, но уничтожить и саму цивилизацию, самый разум — хотя бы ту же хваленую речь, которой так гордились солидные и самодовольные "воспитатели" Каспара.

Общество в самом себе несет самому же себе возмездие — так или примерно так можно понять идею этого спектакля Чулли. Оно может рассчитывать в критической ситуации только на то, что само поставило своим идеалом, что само поселило в душе человека. Спектакль звучит как проклятие и предупреждение обществу, злоупотребившему опытом цивилизации самому себе во вред, а человеку — на горе.

Роберто Чулли и его семнадцать актеров показывают себя наслед­никами самого разнообразного и противоречивого театрального опыта почти уже прошедшего, но все еще настоящего века. Так, первая часть "Каспара"—это, конечно же, блестящая фантазия "на темы" Эжена Ио­неско, а вторая — Сэмуэля Беккета. Так, в другом спектакле Театра ан дер Рур, который я видел в видеозаписи— "Хорватский Фауст" С. Шнай­дера, — используются гигантские куклы, совсем как в американском театре "Брэд энд паппет", а в постановке "Мертвые без погребения" Ж.-П. Сартра сценической площадкой становится бассейн, заполненный водой, как это некогда было у Патриса Шеро в "Парижской резне".