Классическая русская литература в свете Христовой правды

Рассказ “Пещера” начинается так – “Ледники, пещеры, мамонты”. Воет ветер, идет страшная по земле позёмка, прорывает какие-то пещеры или ходы между домами, “а может быть ветер и есть ледяной рёв какого-нибудь мамонтейшего мамонта”.

Вся “пещера” осуществляется в бывшем городе Петербурге. В Петербурге живут люди, которые стали называться “бывшими”, и эти бывшие люди ютятся в своих бывших квартирах, которые стали непригодными для житья: топить не чем, идет холод. Холод, от которого забиваются в спальни, наворачивая на себя всё теплое, что есть, и в этом холоде надо напоследок выжить и не умереть.

Идет всего лишь 29 октября (ст.ст.), так как церковная память преподобного Авраамия (затворника) и блаженной Марии, племянницы его. (Да и названо в рассказе число 29 октября). Заколочен кабинет, столовая; и буржуйка в спальне, которую топят щепочками, найденными на улице; дров нет, есть нечего.

У мужа и жены (Мартин Мартинович и Маша) остался от прежних времен настоящий чай (заваривают либо морковные стружки, либо липовый цвет). Этот настоящий чай стоит в самой глубине ящика письменного стола. Квартиру снимают и мебель хозяйская – хозяин давно в Париже, но остались, как сказано у Достоевского в “Подростке”, – какие-то всосанные с молоком матери принципы чести и долга. Поэтому ни книг хозяйских, ни мебели хозяйской жечь они не могут, даже умирая от голода и холода. Своего у них только рояль, который они тоже сжечь не могут, так как это – памятник всего былого счастья и все прежней жизни.

И вот у них проклевывается мысль, что у Маши завтра именины, которые, в принципе, - тоже только память прежних времен, так как они не имеют отношения ни к ангелу-хранителю, ни к небесной покровительнице. И недаром они не называют этот день – днем ангела, а только именины (а гость даже – “тезоименитством”).

Маша к этому времени уже лежит и как бы бумажная – как бы сливается с поверхностью кровати. И Маша говорит, что она попробует даже встать, “если ты затопишь с утра” (топили обычно вечером). Муж отправляется с ведром к нижнему соседу (фамилия его Обертышев) за водой, так как водопровод работает только на нижних этажах; наполняет ведро водой и, воспользовавшись тем, что Обертышев не следит за ним, а перед этим получив от него небрежный отказ на его просьбу дать хоть три полена, решает сколько-то поленьев украсть.

И в человеке идет борьба: тот старый, который раньше понимал, что брать нельзя, а новый пещерный своим пещерным инстинктом знает – надо – берет несколько поленьев. Сосед обнаружит пропажу, но на следующий день (сосед считает свои поленья).

Муж затапливает буржуйку на следующий день с утра; жена встает и, пошатываясь, причесывается по-старому, то есть прическа, которая у Чехова называется “собачьи уши” – спереди пробор и волосы зачесаны на уши.

Дальше у них идут воспоминания, о прежнем, еще о прежнем, потом прерываются. В принципе, в рассказе чеховская ситуация – Бога в их душах нет; есть именины, венчание в церкви (всякий другой брак - не официальный), но в жизни нет Христа, Он давно забыт. И не только у таких, а и у других, которые даже к старцам ездят, например, к Алексию Зосимовскому. Одна из таких его “духовных дочерей” взяла яд, помолилась, призвала в молитвах духовного отца и перед портретом матери хотела выпить яд. Когда она дочитывала последнюю молитву, вдруг этот портрет сорвался и разбил склянку с ядом. Она поняла, что происходит чудо, и второй раз уже на самоубийство не пошла. Но у подавляющего большинства не было даже и этого.

Утро с затопленной печкой прерывается – входит председатель домового комитета, человек, выбранный самими же жителями. Председатель, выведя мужа в кабинет, говорит, что он бы этого Обертышева придавил как гниду, но тот официально заявил, что идет в уголовное отделение, поэтому лучше бы вернуть ему поленья.

Поленьев уже нет – сгорели. Мартин Мартинович возвращается к жене, говорит, что они говорили о карточках. Маша – о своем, что “я вот лежала и думала, – как бы нам уехать отсюда”.

Но это - сплошная мечта, так как уехать можно, но только контрабандой, а контрабанда стоит денег.

Остается последний выход и этот выход – самоубийство. Маша случайно обратила внимание на синенький флакончик, в котором был морфий, но на одного.

Он (муж) готов к самоубийству, но она просит, чтобы он дал ей флакончик и она берет его и отправляет мужа погулять немного, предупредив, чтобы он не забыл ключ от дверей.

В это время люди уже привыкли к страшному, но всё кончается. Закончился 19-й год; закончилась гражданская война; в 1925 году – первый крупный урожай и отменен сухой закон: первая официальная водка называлась “рыковка”. Осень, 1927 год – в народе нищета, кроме нэпманов. Все нэпманы – это не есть возрождающаяся буржуазия, а все имели крепкие коммунистические связи.

Вениамин Федченков за границей получает письма от почти не знакомых людей и одну такую корреспондентку он называет “богомолка из России”. По этим письмам Вениамин Федченков смог контролировать духовное состояние на своей родине.

“Богомолка из России” пишет так: “Мои письма жутко получать Вам. Которые остались у нас в России, на тех ужас смотреть; всякую способность шевельнуться потеряли – Бог за безделье их наказывает.

Русские люди потеряли разум и совесть, сила стала законом. Я не касаюсь тут власти, я пишу о людях, которые признают Бога и держат дома иконы. Осуждают власть за жестокость, а сами? Если бы можно было бы уехать, я бы давно уехала из России: так тяжела жизнь от людской жадности, это невозможно описать, что приходится переносить от людей всех сословий. Молитесь владыко о нас, чтобы хоть покойнее умереть.

Жизнь в России очень тяжела; не от коммунистов, а от тыла; предают друг друга, за пустые расчеты готовы лишить человека жизни”.

Это – ещё одно подтверждение, еще одно свидетельство, а ведь идет 1927 год, то есть НЭП. Другое письмо и опять из России (наблюдения иностранца, какого-то американца).

“В России царит в настоящее время страшная нищета. В связи с этим ежедневно увеличивается количество преступлений; беспризорных детей насчитывается сейчас около 500 тысяч. Все они ночуют на улицах, ходят полу одетые и занимаются воровством.

Рабочие живут в самых кошмарных условиях, промышленность находится в процессе умирания. Положение рабочих и крестьян является почти что нищенским; интеллигенция вынуждена просить милостыню на улицах и в ресторанах.

Нигде ни в одной стране нет такого издевательства над всеми людьми, какое наблюдается сейчас в Советской России”.

Задачей правительства, вполне осуществившейся, было – стравить между собою народ, поселить вражду. Потом эта вражда будет подогреваться взаимным доносительством, поощряемым и награждаемым сверху. Но сначала, пока еще не пройдены некоторые нравственные барьеры, людей травили именно на почве искусственного голода, искусственной нищеты, которые впоследствии получат название в негласной экономической науке: “система искусственных дефицитов”.

Система пайков действовала постоянно (до 1991 года), причем система награждений была по градациям: писательский паек был побольше, журналистский паек поменьше.

В 1918 – 1919 году предметов первой необходимости нельзя было купить ни за какие деньги; идут реквизиции, из квартир изымают золото и драгоценные камни. Надо было иметь только очень крупные связи и только в ЧК, чтобы можно было жить.

Весьма характерный пример – Ося Брик, у которого паек на двоих с Маяковским. Маяковский – поэт Дзержинского, поэтому он Осю быстро устроил на работу в ЧК. Брик-отец – один из самых крупных бриллиантщиков в России и ему было разрешено торговать на Сухаревке “рыжиками”, то есть царскими золотыми монетами.

Советская администрация в это время была вся продажной и, одновременно, их всех тоже стравливали между собой – это тоже государственная политика. Поэтому РАБКРИН – рабоче-крестьянская инспекция (РКИ), начальником которого был товарищ Сталин, негласно, но вполне законно собирает компромат на всех советских деятелей.