Москва еврейская

Благодаря стараниям друзей, не пожалевших ни денег, ни хлопот, осужденные, находясь уже на пути в Сибирь, были под видом болезни задержаны в Москве.

Общественное положение осужденных, телесное наказание, наконец, глубокое убеждение хасидов, что пострадавшие были жертвами ложного доноса, — все это превратило братьев Шапиро в мучеников и окружило их ореолом святости. Не быв цадиками у себя на родине, они, может быть помимо своей воли, прослыли таковыми, попав в Москву. Хасидское население гетто смотрело на них как на своих духовных отцов, прибегая к их совету в религиозных и практических делах. Благоговение перед «Славутянами» — как обыкновенно называли осужденных — доходило до того, что порою к ним на поклонение приезжали хасиды даже из черты оседлости ^[534]. К чести братьев Шапиро следует заметить, что в бытность свою в Москве они чуждались роли тех заправских цадиков, которыми в то время так кишел юго-западный край: «Славутяне» не претендовали ни на чудотворство, ни на власть, ни на материальные блага.

С воцарением Александра II братья Шапиро получили свободу. Местное предание влагает в уста младшего из братьев (р. Самуил-Абе) следующие слова, будто высказанные им перед отъездом из Москвы, когда окружающие с удивлением справлялись о причине его мрачного настроения духа в такую радостную минуту: «Я предчувствую, что только теперь лишаюсь свободы. Там, на родине, толпа встретит нас как святых и мучеников. Хватит ли сил устоять против соблазна, когда народ потребует благословений, советов и чудес?! Я молю Бога, чтобы он не толкнул меня на тот путь, на котором порою одной рукой приходится благословлять, а другою — принимать соответствующую мзду». К сожалению, предчувствие р. Самуил-Абе оправдалось: святые за мученичество превратились у себя на родине в святых по ремеслу ^[535].

Как уже сказано было выше, московская еврейская колония в эпоху существования гетто вследствие условий жизни должна была и, пожалуй, могла обходиться без признанных блюстителей религиозного порядка. Даже упомянутые славутские мученики, и те во время их пребывания в Москве были не более не менее как частными лицами, пользовавшимися лишь нравственным авторитетом среди членов своей секты, но не связанными с последней никакими обязательствами служебного свойства. Но если паства могла еще обходиться без пастырей, то не так же легко, как вопрос о лицах, решался другой вопрос — об учреждениях, необходимых для удовлетворения хотя бы самых примитивных религиозных и общественных потребностей.

Забота о совместном отправлении богослужения, возникающая у евреев с того самого момента, когда количество религиозно-совершеннолетних (переступивших 13-летний возраст) мужчин, живущих в одной и той же местности, достигает законного «миньона», — эта забота уже с давнего времени вызвала к существованию несколько гласных и негласных молитвенных домов, как в гетто, так и вне его. Не желая отказаться от сектантской розни, существовавшей в черте оседлости, жители гетто распадались на группы и составляли свои «миньоны» — миснагедские и хасидские. Порою же «вольный» состоял прихожанином одной из солдатских синагог, находившихся вне гетто. Выброшенные за борт николаевские солдаты ^[536], очутившись на чужбине, уже издревле вознаграждали себя за утраченную связь с родиною и родными возможностью единения на почве молитвы. Напоминая своими названиями полк, казармы или род службы, Аракчеевский, Спасский, Межевой и прочие молитвенные дома были для николаевского солдата, может быть, единственным национальным и духовным достоянием, которому суждено было служить противовесом миссионерским тенденциям военной школы. На почве молитвы солдат сталкивался с товарищами по службе, мог встречаться и с более интеллигентным «вольным» братом, пожить старыми воспоминаниями, подышать в духовной атмосфере и уносить в казармы некоторый запас сил для борьбы с системой насильственного обрусения.

Смерть была сравнительно редким явлением среди еврейских жителей столицы, но при всей малочисленности населения она все-таки была явлением возможным. Прежде чем появилась попытка устроить особое еврейское кладбище, был период, когда погребение еврейских мертвецов носило характер частного интереса. Родственники, если таковые находились, или знакомые покойника за известную плату получали от священника какого-нибудь кладбища (обыкновенно Драгомиловского) позволение хоронить еврея за кладбищенским валом. Такой способ погребения не мог удовлетворять ни религиозному, ни даже эгоистическому чувству верующего. Ведь кладбище, как и синагога, имеет своей целью объединение в особую группу единоверных членов; ведь кладбище, как и синагога, тоже не может обходиться без местничества — без иерархии рядов, расположенных соответственно достигнутому заслугами или покупкой рангу земного существования. Вследствие отсутствия данных трудно определенно сказать, когда именно возникло специально-еврейское кладбище в Москве. Надгробные памятники не дают насчет этого никакого хронологического материала, а столь распространенные во всех местах черты еврейской оседлости летописи погребальных братств нашли себе в Москве подражание лишь в период, последовавший за упразднением гетто. Есть предание, что в начале 30-х годов умер какой-то еврей, скрывавший при жизни свою веру, но пожелавший после смерти быть погребенным по еврейскому обряду. В своем завещании он будто оставил значительную сумму на покупку особого участка под кладбище и на об-несение его оградою. Жители гетто, внесши для этой цели и свою лепту, привели в исполнение волю завещателя. Не придавая слишком много веры остальным подробностям предания, мы должны, однако, заметить, что указанное в нем приблизительное время основания еврейского кладбища вполне соответствует назревшим потребностям тогдашнего населения столицы, а потому наиболее правдоподобно: это было время, когда после первых рекрутских наборов (по указу 1829 года) еврейские солдаты партиями прибывали во внутренние губернии, и в частности в Москву, где их число росло с каждым годом. Впрочем, каково бы ни было наше отношение к хронологическому указанию предания, во всяком случае, достоверно то, что особое еврейское кладбище существовало в Москве уже в конце 30-х годов ^[537]. Самый акт погребения, входивший в каждой еврейской общине черты оседлости в обязанность особого братства (Хевре-Кадише), совершался в Москве в период существования гетто путем частного найма в каждом отдельном случае подходящих лиц. Кстати прибавим, что хоронить покойников, как в описываемый нами период, так и после, было привилегией николаевских солдат.

Помимо смерти, молитвы и некоторых других религиозных интересов, связывавших разношерстное население столицы, общественная деятельность обусловливалась порою и мотивами иного свойства. Разные альтруистические побуждения, находившие себе в черте оседлости исход в целой сети благотворительных учреждений, не были чужды и евреям столицы. Почин в делах благотворительных в большинстве случаев принадлежал жителям гетто. Несмотря на свое случайное пребывание в столице, вольные не могли не входить в положение тех из своих единоверцев, которым по той или другой несчастной случайности черта оседлости отказала в приюте. Проходили ли через Москву еврейские арестанты, приговоренные к ссылке, останавливалась ли по пути партия новобранцев, направлявшаяся в одну из дальних губерний, нуждающиеся всегда могли рассчитывать на посильную материальную поддержку со стороны жителей гетто. Но в чем наиболее рельефно выражалась деятельность вольных — это в их покровительстве местному солдатскому населению. Покровительство это носило не столько материальный, сколько духовный характер. Как уже было сказано в другом месте ^[538], в Москве было значительное число несовершеннолетних солдат, живших частью в казармах, частью в качестве ремесленных учеников в разных частных мастерских. Как казармы, так и частные ремесленные заведения не могли внести в жизнь юношей ничего облагораживающего, ничего согревающего и, во всяком случае, не заменяли ни домашнего очага, ни связанных с ним родственных чувств. Вольные по мере возможности старались восполнить то, чего нельзя было ожидать от военной школы. Недаром казарменная политика старалась удерживать еврейских рекрут от общения с их свободными единоверцами: начальство знало, что вольный теплым словом и отеческим наставлением повлияет на своего младшего собрата больше, чем любая миссионерская проповедь под аккомпанемент розги. В 50-х годах, к концу существования гетто, влияние вольных на солдат стало более возможным. В это время число малолетних евреев, распределенных по казармам и по частным заведениям, достигало 600 чел. ^[539]. Сближаясь с этой темной массой, обучая ее, устраивая во время праздников общие трапезы, вольные немало способствовали расширению умственного и духовного кругозоров своих питомцев ^[540]. Казалось, что борьба за религиозную и национальную независимость молодого поколения, которая с таким упорством велась в то время в черте оседлости, нашла себе отклик и за пределами ее. Но если в черте оседлости фанатизм пытался отстаивать старину против насильственного вторжения просвещения, то вне черты враждовали два других элемента: чувства высшего порядка спорили с невежеством и бездушием из-за влияния на кучку обездоленных людей. И клонилась эта кучка то в сторону гетто, то в сторону казарм. И боролись две системы воспитания, не подозревая, что нарождается третья, которая сдаст в архив и гетто, и старый военный строй, и печальную историю о подростках казарм.