Москва еврейская

Ко всем этим доброхотным и вынужденным подношениям следует еще прибавить особый налог, падавший не на личность, а на товар, стекавшийся в гетто и отсюда уже направлявшийся в черту оседлости. Дело в том, что в Глебовском подворье установлена была монополия на все предметы упаковки, и никто не имел права покупать рогожи, холст, бумагу, веревки и проч. вне стен гетто. «И все это вполовину хуже, но зато в четыре раза дороже, чем в других местах», — прибавляет по этому поводу бытописатель еврейского подворья ^[526]. Впрочем, эта монополия существовала не в одной лишь Москве: в Киеве было то же самое.

Совместная жизнь целой группы лиц, связанных единством религии и обычаев, редко проходит без попыток осуществлять совокупными усилиями однородные общественно-духовные интересы отдельных личностей. Еврейская колония в Москве, правда, имела слишком мало стимулов к общественной деятельности: ни для кого из обитателей гетто Москва не была родиной, никто не надеялся здесь долго жить, никто не рассчитывал здесь умирать. Но при всем том даже временное пребывание в столице выставляло немало случаев, когда каждое отдельное лицо чувствовало потребность в тесном единении с прочими единоверцами. Исполнение религиозных предписаний о пище, молитве и проч. в связи с некоторыми мотивами альтруистического свойства требовали чего-то похожего на общественную организацию, а вместе с тем и денежной раскладки для покрытия общих расходов. Само собою понятно, что в Москве еврейские общественные нужды были не так сложны, как в городах и местечках черты оседлости. В гетто не было того штата духовенства, которое под именем раввинов, шохетов, хазонов ^[527] и прочей «священной утвари» жило исключительно на средства производительных членов общины. Вместо профессионального духовенства Московская еврейская колония в описываемый нами период пользовалась в большинстве случаев услугами частных лиц — любителей. Вследствие особых условий еврейского способа убоя скота, требующего в одно и то же время и практической сноровки, и некоторой специальной эрудиции, единственным наиболее необходимым представителем духовенства в столице являлся шохет. Последний был таким же временным жильцом гетто, как и все прочие его единоверцы, и, подобно им, тоже проживал здесь или в качестве купца, или же, чаще всего, как доверенное лицо. Сомнительно, чтобы в данном случае мы имели дело с фикцией, придуманной для получения права временной оседлости. Дело в том, что даже и это единственное духовное лицо, пребывавшее в столице, и оно не смотрело на свое занятие как на специальную профессию: шаткий бюджет малочисленной еврейской колонии слишком недостаточно обеспечивал носителя религиозного культа, и шохету в большинстве случаев приходилось прибегать к торговле как к главному источнику дохода. Что касается прочих представителей культа, то вследствие особого характера иудаизма, не допускающего исключительной монополии духовенства в сфере священнодействия, жители гетто не особенно нуждались в них. Если «миньон» ^[528] евреев собирался для молитвы, между ними всегда объявлялся самозваный кантор, способный своими голосовыми средствами удовлетворять и Бога, и нетребовательную публику. Если на практике изредка возникал какой-нибудь религиозный казус, то среди обитателей еврейского подворья всегда можно было найти людей, не хуже иных раввинов ориентировавшихся в вопросах культа. Впрочем, сами условия, при которых евреи жили в гетто, были таковы, что большинство раввинских функций не находили бы себе здесь применения. Там, где население состояло исключительно из мужчин, не могло быть речи ни о браках, ни о разводах, ни о «микве», ни о прочих вытекающих из семейной жизни религиозных вопросах, вокруг которых в большинстве случаев вращается деятельность раввина.

Даже та часть еврейского населения, которая на правах солдат жила в Москве оседлою жизнью ^[529], имея при себе жен и детей, и та не раздвигала рамок своих религиозных потребностей до необходимости в специальном духовном представителе в лице раввина. За разрешением своих религиозных сомнений солдат обыкновенно обращался к своему более интеллигентному единоверцу, обитавшему в гетто. При случае «вольный» совершал для солдатского населения все те религиозные и обрядовые акты, для которых в черте оседлости существовало специальное духовенство. Что же касается установленной при Николае I должности общественного раввина, обязанности которого на практике сводились к официальному засвидетельствованию смерти, рождения, брака и проч., то и эта должность оставалась в Москве вакантной по ненадобности: в гетто приходилось регистрировать лишь смерть, и этим занималась полиция; а вне гетто для солдатского населения существовала полковая канцелярия, которой одной предоставлен был контроль за переменами в семейном составе служилого сословия.

Словом, еврейская колония в Москве была паствой без определенных пастырей, а те функции, которые в черте оседлости выполнялись профессиональным духовенством, отправлялись в Москве любителями.

Было, однако время, когда одна часть населения Глебовского подворья, а именно хасиды, благодаря случаю имела своих если не профессиональных, то тем не менее достаточно авторитетных духовных руководителей. Это было во второй половине царствования Николая I, когда Москва была местом ссылки собственников Славутской еврейской типографии.

Славутское дело в свое время возбудило немало толков в еврейском мире и циркулировало по черте оседлости в разных вариантах. Мы воспользовались тем из них, который передан в одном из произведений покойного А. Цедербаума ^[530]. В начале текущего столетия местечко Славуты было одним из центров хасидской пропаганды. Один из цадиков, р. Моше Шапиро ^[531] открыл здесь типографию, печатавшую исключительно книги религиозного содержания и разные произведения по догме и истории новой секты. От р. М. Шапиро типография перешла к его сыновьям р. Самуилу и р. Пинхосу ^[532]. Последние уже не носили звания цадиков, но не менее ревностно, чем их отец, служили делу пропаганды, печатая «Жития Святых» своей секты и разные старые каббалистические сочинения. Служа идее, типография вместе с тем превратилась в очень выгодное коммерческое предприятие. Но в конце 30-х годов над Славутской типографией и ее собственниками разразилась гроза. Один из наборщиков был за пьянство уволен от должности, и через некоторое время его нашли повесившимся на чердаке домашней синагоги его бывших хозяев. Во избежание следствия и таскания по судам мертвое тело было тайно предано земле. Однако благодаря доносу дело вскоре обнаружилось и приняло сверх уголовной еще и политическую подкладку. Это было время, когда правительство, не без участия еврейских противников хасидизма, предпринимало разные строгие меры против вожаков новой секты вообще, а в частности, ввиду просветительных тенденций, озабочено было очисткой еврейской литературы от всего фанатического, нетолерантного и нелегального путем строгого надзора за печатающимися книгами и тщательного пересмотра всего того, что когда-либо было напечатано. В истории со славутским наборщиком усмотрели не самоубийство, а убийство с целью скрыть какие-то тайны. Говорили, что наборщик, лишившись места, мог кое-что разболтать, кое-чем отомстить своим бывшим хозяевам, вследствие чего последние будто и постарались раз и навсегда избавиться от опасного свидетеля. Для производства дознания в Славуты был послан кн. Васильчиков. Нашлись свидетели среди миснагедов, возведшие своими показаниями разные предположения и догадки на степень действительных фактов, и дело приняло неблагоприятный для обвиняемых оборот. После предварительного заключения в Киевской тюрьме братья Шапиро были приговорены к известному числу ударов и к ссылке в Сибирь. Рассказывают, что, когда их вели «сквозь строй», у р. Пинхоса на ходу скатилась с головы ермолка. И вот, во исполнение традиционного обычая, он вдруг остановился и под лишними ударами поднял ермолку, лишь бы не сделать ни единого шага с непокрытой годовой ^[533].