Тридцатилетняя война

3

В продолжение всей конференции в Регенсбурге Фердинанд II занимался и домашними делами, вникая в мельчайшие детали. Ему надо было заняться ремонтом набережной в Вене, разобраться с девицей, выдававшей себя за прорицательницу, послать новую игру венгерской королеве [1181]. Однако он стал явно немощнее, его мучила астма, и император после избрания сына римским королем все чаще и с радостью заговаривал об уходе в мир иной. «Римской империи я больше не нужен, — удовлетворенно заявлял Фердинанд. — У нее теперь есть другой правитель, и даже очень хороший» [1182].

Ему исполнилось всего пятьдесят девять лет, но моральное и физическое перенапряжение, обильные трапезы и религиозное рвение сделали из него дряхлого старика раньше времени. Супруга нередко, пробудившись ночью и видя, как он молится на коленях у постели, протягивала ему руки, умоляя пожалеть себя, а Фердинанд даже не отвечал [1183]. Он почувствовал резкий упадок сил на пути в Вену, возвращаясь с конференции, и из Штраубинга послал отцу Ламормену просьбу разрешить ему не совершать утренние молитвы [1184]. Исповедник сразу же понял, что император тяжело болен, и поспешил к нему навстречу. Фердинанд продолжил тяжелый и долгий путь в Вену, прибыв в столицу 8 февраля 1637 года умирающим человеком.

Фердинанд умирал тихо и покойно, обложенный подушками, его лицо озаряла добрая улыбка, когда он поднимал глаза на жену и дочь, которые не отходили от него ни на минуту [1185]. За восемнадцать лет непрерывной борьбы он никогда не терял веры в правоту своей миссии, в Господа, направлявшего его, и мог с полным основанием сказать «Nunc dimittis» [1186]: ему действительно удалось исполнить почти все свои замыслы. Император не смог полностью отобрать Германию у еретиков, но Пражским миром он затвердил права церкви на все земли, которые она имела в 1624 году. Уже одного этого, если даже не считать очищение от ереси Австрии и Богемии, было достаточно для того, чтобы он мог гордиться своими достижениями. При виде толп людей, обращенных в его веру и идущих в католические храмы в Линце, его глаза наполнялись слезами умиления и благодарности [1187]. Император преуспел и во многом другом: сплотил австрийскую династию, еще теснее сблизил ее с испанским родом, привив к нему своего сына, реформировал управление своими землями, порушил и лигу и унию, объединил большинство германских князей, хотели они этого или нет, под своим скипетром. Все эти достижения он смело мог представить на суд Всевышнего. Его ничто не тревожило, и его совесть была чиста, когда он готовился отчитаться на Божьем суде. В девять утра 15 февраля его душа и тело расстались: его останки отправились гнить в фамильном склепе в Граце, а душа полетела получать вознаграждение за труды.

Однако его политические достижения обошлись дорого, даже слишком дорого. Теоретически в Германии верховной считалась власть императора, в действительности всем заправляла солдатня. Везде и повсюду верховодили солдаты, а не генералы. Банер чистосердечно признавал, что он совершенно не мог контролировать своих людей, и стынет кровь от рассказов о разграблении Кемптена имперцами, Ландсберга — шведами и Кальва — баварцами. Имперские солдаты убивали детей в подвалах, выбрасывали женщин из окон верхних этажей, сварили одну домохозяйку в ее же котле. Шведы сыпали на своих узников порох и поджигали, баварцы Верта заперли жителей Кальва, запалили стены, направили пушки на ворота и расстреливали людей, пытавшихся вырваться из огня. В историях о зверствах не исключены преувеличения, но они потрясают, даже если в них есть хоть какая-то доля правды. Не было ничего необычного в том, чтобы оставить мирных граждан, захваченных в плен, умирать на обочинах дорог с удавками на шее и привязывать священников к повозкам и заставлять их, как собак, бежать на четвереньках. Солдаты с легкостью брали детей в заложники и требовали за них выкуп, морили голодом в застенках пойманных бюргеров и крестьян и пытали их со всей изобретательностью, на какую только способен человек [1188].

За шесть лет беспрерывно перемещавшиеся многотысячные войска опустошили Центральную Германию, понасажали всюду чуму и голод, сорвали людей с насиженных мест, превратив их в беженцев и бродяг. Деревни обезлюдели, во многих городах едва уцелела десятая часть прежнего населения. Когда ситуация относительно нормализовалась, жители возвращались, но прежде богатые бюргеры находили там, где стояли их дома, одни пепелища. Бернхард Саксен-Веймарский и Верт взяли за правило сжигать все на своем пути во вражеских землях. Одни руины остались от Фюрта, Айхштетта, Кройссена, Байрёйта, Кальва, стерты с лица земли бесчисленные деревни, в подвалах уцелевших домов развелись полчища крыс [1189]. Мелкопоместное дворянство, позабывшее о своем долге, сбежало в города или предалось грабежам и устраивало набеги на одиноких путников, как в давние времена. В Моравии и чиновники, и местные землевладельцы смешались со странствующими мародерами, делясь с ними своей добычей [1190].

Беженцы, уходившие с юга после Нёрдлингена, умирали от чумы, истощения и голода в лагере под Франкфуртом или в переполненных лечебницах Саксонии. Семь тысяч человек были высланы из кантона Цюриха: для них там не было ни еды, ни пристанища. В Ханау заперли ворота, чтобы не пускать беженцев. В Страсбурге они в мороз лежали на улицах, жители днем перешагивали через тела, а по ночам слушали стоны страдающих от холода и болезней людей, пока магистрат насильно не выдворил их за стены города, тридцать тысяч человек. Иезуиты всеми силами пытались помочь несчастным; после сожжения Айхштетта они собрали детей, прятавшихся в подвалах и кормившихся убитыми крысами, увезли к себе и воспитывали по своим обычаям. В Хагенау монахи выдавали еду беднякам из своих запасов, но вскоре французские войска захватили их амбары и склады, экспроприировав зерно для армии [1191].

Урожай в 1634 году обещал быть неплохим, но его вытоптали беженцы и интервенты. Такая же участь постигла и урожай в 1635 году, и наступившая зима была самой голодной за многие годы для всех районов от Вюртемберга до Лотарингии. В Кальве пастор видел, как женщина грызла мертвую лошадь вместе с собаками и воронами. В Эльзасе помешавшиеся от голода люди срывали с виселиц трупы и пожирали их. По всему Рейнланду стражники охраняли кладбища от мародеров, разрывавших свежие могилы и продававших человеческое мясо. В Цвайбрюккене одна женщина призналась в том, что съела собственного ребенка. В Эльзасе употребляли в пищу желуди, шкуры коз, траву, на рынках в Борисе продавалось мясо кошек, собак и крыс. В Фульде, Кобурге, в предместьях Франкфурта жители боялись, что их могут поймать, убить и съесть сумасшедшие, лишившиеся разума из-за голода. Под Вормсом в цыганских котлах находили сваренные человеческие руки и ноги. Неподалеку от Вертхайма в карьере были обнаружены человеческие кости, свежие, без тканей, обглоданные и обсосанные [1192].

Английский посол и его свита немало уди вились тому, что им довелось увидеть на пути в Регенсбург на собрание курфюрстов. Жители деревень, по которым они проезжали, не встречали их, как прежде, а бежали, принимая за интервентов. На дорогах орудовали разбойники, несколько человек из его свиты подверглись нападению — их захватили и убили недалеко от большой дороги, в четырех милях от Нюрнберга. Путешествие для мирных англичан превратилось в настоящий кошмар, и человек, оставивший о нем свои воспоминания, описывал его как страшный сон, а не реальность. «От Кёльна и дальше все города, деревни и замки были разрушены, разграблены и сожжены». В Нойкирхене «догорал дом», и в деревне они «не встретили ни единой души». На улице они натолкнулись на два мертвых тела, «одно из них было явно только что извлечено из могилы». В Айльфкирхене англичане «перекусили тем, что у нас оставалось, так как вокруг ничего нельзя было найти». В Нойштадте, «прекрасном городе когда-то, теперь разграбленном и сожженном», они увидели лишь «изможденных детей, сидевших на ступенях и уже почти полумертвых». В Бахарахе им попадались на дороге «мертвые тела, у которых изо рта торчала трава». В Рюдесхайме «его превосходительство подал что-то несчастным, и они чуть не убили друг друга, дерясь за подаяние». В Майнце «они просто лежали на навозных кучах, не в силах даже подползти за милостыней его превосходительства». Здесь город тоже был «неимоверно сокрушен», и путникам пришлось ужинать и ночевать в лодке на реке, откуда они бросали остатки еды нищим на набережной, которые так дрались, что один из них свалился в Рейн и, похоже, утонул [1193].