Тридцатилетняя война

В самих Соединенных провинциях, несмотря на тревоги, вызванные поражением протестантов при Нёрдлингене, продолжала существовать влиятельная партия мира. Популярность принца Оранского упала, многие в республике боялись авторитаризма Оранского дома больше, чем испанцев. Эти настроения неизбежно должны были отразиться на том, как пойдет война.

Тем не менее Австрийский дом не смог в полной мере воспользоваться появившимися преимуществами, и его судьба была предрешена. Если бы Филипп IV и Оливарес позволили определенную свободу действий своим союзникам в Австрии и Нидерландах, то все могло бы развиваться по другому сценарию. Однако они настояли на том, чтобы направлять все события, и вынудили императора повиноваться ради получения субсидий. Исподтишка они лишили кардинала-инфанта власти, поручив Айтоне, его фактическому подчиненному и их креатуре, следить за тем, чтобы исполнялись приказы Мадрида, а не штатгальтера [1145]. Неспособные решать простейшие проблемы у себя дома, Оливарес и король взялись командовать теми, кто был умнее, лучше информирован и знал обстановку и в Германии, и в Нидерландах.

Положение кардинала-инфанта было действительно безвыходным. Он являлся, по сути, наместником короля и не имел права ему возражать. Император и венгерский король могли бы потребовать побольше свобод, если бы так не нуждались в серебре из перуанских рудников. В итоге все они оказались заложниками испанского двора. Когда у Филиппа IV начались серьезные проблемы в Испании, субсидии сразу же прекратились и на Австрийский дом как из рога изобилия посыпались беды.

2

Опасности таились уже в кратковременных успехах Габсбургов. 1635 и 1636 годы оказались самыми неудачными для Бурбонов и шведов за всю войну. Едва успели просохнуть подписи на Пражском договоре, как взбунтовались войска Банера. Его армия, насчитывавшая двадцать три тысячи человек, на девяносто процентов состояла не из шведов, а из иностранцев, главным образом немцев [1146]. Среди них активно действовали саксонские агенты, убеждая солдат в том, что в их же интересах уйти от шведов. Дезертирство — лучший способ заставить Оксеншерну заговорить о мире. Он вынуждает их попусту жертвовать собой, им не платят, и у них нет никаких шансов на победу [1147].

На какое-то время волнения стихли, когда Оксеншерна в августе 1635 года удовлетворил требования самых настырных офицеров и подписал сними соглашение о лояльности. Однако деятельность саксонских агентов не прекращалась, вскоре недовольство вспыхнуло с новой силой, и Оксеншерна после безуспешных попыток вытянуть деньги у союзников [1148] поручил Банеру самому разбираться со своими войсками любыми средствами. Банер, хотя и был отъявленным головорезом, не располагал ни дипломатическим терпением, необходимым для разрешения таких проблем, ни достаточными силами для того, чтобы закрыть рот бунтовщикам, которых оказалось слишком много. В октябре создалась критическая ситуация, отказывались выполнять его приказы целые полки, и он признавался Оксеншерне: ему придется либо персонально сдаваться Иоганну Георгу, либо найти какое-то другое применение себе и своим шведским соратникам и бросить мятежников на произвол судьбы [1149]. Все шло к тому, чтобы потерять долину Эльбы и лишиться линии коммуникаций между Стокгольмом и канцлером на Рейне. Катастрофы удалось избежать в последнюю минуту. Подписание перемирия с поляками высвободило значительную часть шведских войск, недавно набранных на случай войны. Эти войска вовремя были отправлены к Банеру и изменили баланс сил в его пользу [1150]. Мятежники, видя бесперспективность своих расчетов на успех и возможность поживиться грабежами, поняли, что они больше выиграют, если останутся с Банером и не перейдут к Иоганну Георгу. Мятеж прекратился, но о восстановлении более или менее сносной дисциплины не могло быть и речи. «К сожалению, — писал Банер, — каждый офицер считает себя вправе отдавать приказы так, как ему заблагорассудится» [1151]. Действительно, Банеру оставалось лишь сожалеть по поводу отсутствия элементарной дисциплины в войсках. Попытки навести порядок могли только вызвать новый кризис.

Воспользовавшись возрождением лояльности армии, Банер, решив до прихода зимы предпринять быстрый наступательный бросок, нанес внезапный удар по аванпосту Дёмиц на Эльбе и разгромил саксонцев у Гольдберга, окончательно восстановив доверие войск. В дезертирстве германских союзников шведы обнаружили для себя и положительную сторону: они теперь могли считать всю страну вражеской и опустошать ее вволю и без пощады, что непозволительно было делать даже в условиях эфемерного союзничества.

Но и этот довольно скромный успех шведского маршала и его разношерстной армии стал возможен только благодаря вмешательству Франции, которая, через своего дипломата, вовремя посодействовала заключению перемирия с Польшей и предотвратила полный крах Банера [1152].

На юге и юго-западе положение было еще тяжелее. Имперцы осаждали Аугсбург почти полгода, а когда взяли его, он напоминал город мертвых. Люди выглядели как призраки, солдаты валились с ног от слабости. За последние три месяца они съели почти всех кошек, крыс и собак, а потом вымачивали шкуры животных, резали на мелкие куски и жевали. Одна женщина призналась в том, что варила и ела мясо солдата, умершего в ее доме. Тем не менее победители, войдя в город, устроили пышный банкет, кутили до глубокой ночи, а голодные бюргеры гадали: откуда у них взялось столько еды и питья [1153]?

Ханау-на-Майне в условиях не менее суровых [1154] держался более восемнадцати месяцев. Однажды его выручили из беды, но потом город снова был блокирован и наконец покорен. Странным образом командующему гарнизоном, шотландцу Джеймсу Рамсею, оккупанты разрешили остаться в городе как частному лицу [1155]. Шотландец, пользуясь своим влиянием, поднял восстание, но силы были неравны и он закончил свою карьеру узником у имперцев.

На Рейне один за другим сдались испанцам Филипсбург и Трир. Ришелье не прислал войска, и Бернхард не смог помочь Гейдельбергу. В ноябре Галлас вторгся в Лотарингию, столкнувшись с новехонькой французской армией, которой командовал сам король. «Все они были одеты в алые кавалерийские мундиры с серебряными галунами, — писал один из изумленных вояк Галласа. — На следующий день на них сверкали доспехи и развевались огромные перья, любо-дорого смотреть» [1156]. Грязные и завшивевшие солдаты имперской армии уже давно не видели ничего подобного. Но холод, голод и эпидемии сделали свое дело: плюмажные французы быстро лишились своего лоска. На глазах имперцев удалые кавалеристы «сникли и скукожились», позволяя Галласу оставаться хозяином положения [1157]. Однако зима была одинаково суровой для всех; оскудевшие земли не могли прокормить ни людей, ни животных. Чума, принесенная в этом году дождливой весной и тропическим летом, была в равной мере губительна и для населения, и для армий. Галлас отошел к Цаберну, встал на зимние квартиры, контролируя горный проход в Вогезах и угрожая Франции. Чума и голод свели его угрозу на нет [1158].

В Нижних странах французы, вторгнувшись в страну почти одновременно с объявлением войны, разгромили испанцев у Намюра [1159] и пошли на соединение с принцем Оранским в Маастрихте. Однако он не спешил объединяться с ними [1160], а Генеральные штаты неблагодарно предложили, чтобы французы оставили Фландрию в покое и воевали с Испанией [1161]. Поведение голландцев объяснялось скорее политическим благоразумием, а не военными соображениями, но от этого оно не становилось менее вредоносным. Конечно, трудно провести грань между войной на уничтожение противника и войной с целью его сдерживания. Так или иначе, Фридрих Генрих недооценил ни династическое рвение кардинала-инфанта, ни его популярность [1162]. Уже до конца года французы, оскорбившись и негодуя, отступили, а Фридрих Генрих обнаружил, что потерял Диет, Гох, Геннеп, Лимбург и Схенк. Над его границами нависла угроза уже в трех местах, а Маастрихт, самое его ценное завоевание, оказался практически отрезанным.