Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия

Итак, моральная ипостась короля наиболее глубоко запечатлялась в душах людей, принадлежавших ко всем классам общества. Долг короля видели прежде всего в поддержании справедливости, и, хотя этот долг мыслился как моральный, само понятие справедливости наполнялось преимущественно сугубо правовым содержанием. Король должен защищать права подданных и сам не посягать на них, иначе он станет на путь тирании. Представление о короле-тиране, посягающем на права подданных, было широко распространенным антиподом образу справедливого короля. И такова была сила привязанности к «своему праву», что против тирании, хотя в ней редко обвиняли лично короля, готовы были восставать и дворяне, и горожане, и крестьяне.

Как, однако, соотносились моральный и сакральный облики короля? И не означало ли признание некой святости королевской особы и божественного происхождения королевской власти, полного повиновения королю в соответствии со словами апостола Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога… Посему противящийся власти противится Божию установлению» (Рим. 13, 1–2)? Эти евангельские слова обычно приводились в доказательство того, что всякое выступление против власти богопротивно. Но таким утверждениям и отповедь была обычной. Как писал Тома Базен, воспроизводя рассуждения многих средневековых мыслителей, в том числе и Фомы Аквинского, «властям и государям тогда лишь нужно повиноваться, когда они полученной от Бога властью пользуются законно и в соответствии с установлением справедливости». ^{690} Поэтому неповиновение власти, когда она действует несправедливо, никоим образом не оскорбляет Бога. Аргументация, конечно, ученая, но суть ее должна была быть понятной всем, кто держался за «свое право» и считал короля высшим его охранителем.

Поводов к возмущению несправедливостью становилось, однако, все больше, и люди все упорнее помышляли о справедливом короле, долгое время не замечая, что монархия давно поворачивается к ним третьим своим ликом, для многих непонятным и опасным. Это был новый лик, с которым король представал как человек политический и который обрел свои ясные очертания именно в XIV–XV вв., хотя контуры его наметились еще в XIII в.

Примечательно, что и само понятие «политика» в разных грамматических формах появилось во французском языке в XIV в. благодаря переводам сочинений Аристотеля, сделанным Никола Оремом. Из латинской лексики было заимствовано и понятие о государстве как о «деле общественном». Все это было признаком переосмысления теории государства и появления политической мысли, ориентированной на нормы римского публичного права. Развитие этой мысли во Франции той эпохи вело к наиболее глубоким и выразительным преобразованиям в общественном сознании, поскольку в итоге формировалась «доктрина королевской власти, основанная на теории и подкрепленная сознательным стремлением к самому широкому распространению монархической веры. Эта доктрина будет все более уточняться и конкретизироваться в своих чертах, которые она сохранит до конца Старого порядка». ^{691}

Этот процесс начался в XII в., когда французская монархия в теории и на практике стала отстаивать свой суверенитет — понятие, постепенно вытеснявшее феодальное понятие «сюзеренитет», так что оно в литературе уже XIV–XV вв. применительно к королю стало употребляться очень редко. При этом наиболее ранней формулой, выражавшей правовую суть суверенитета, был принцип «король держит свое королевство лишь от Бога» (le roy ne tient que de Dieu). Это был еще феодальный принцип, означавший, что король не является чьим-либо вассалом, и направленный против претензий Священной Римской империи на верховенство. Позднее, в середине XIII в., французскими легистами была пущена в ход другая, более конкретная формула, гласившая, что «король Франции является императором в своем королевстве»; ^{692} она получила особенно широкое распространение в политической мысли. Вместе с тем была пущена в ход и богатая историческая и библейская аргументация, призванная доказать, что французский король равен императору, а то и выше его. Например, Францию представляли частью былой империи, которую «разделил Карл Великий, пожелав и установив, что у королевства Франции будет такое же благородное достоинство и такие же высшая власть и привилегии, какие были у империи». ^{693}

Помимо обоснования независимости короны от империи, идея суверенитета была необходимой и для того, чтобы отвергнуть притязания папства на верховную власть во всех мирских делах. Особенно настоятельной эта потребность стала, как хорошо известно, во время борьбы Филиппа Красивого с Бонифацием VIII. Обширная полемическая литература тогда во многом повторяла доводы старой доктрины «двух мечей», развитой в период соперничества империи и папства из-за высшей светской власти.

Французский король в ту пору получил несомненно широкую поддержку своих подданных, во многом обеспеченную тем, что в устремлениях верховного понтифика люди видели попытку посягнуть на права мирян вообще. Так, автор известного трактата XIV в. «Сновидение садовника», написанного в форме диалога между воином и клириком, устами воина, обращающегося к клирику, который отстаивает теократическую позицию, рассуждает: «Утверждение, что Святой Отец является сеньором всего мира по части светской власти, утверждение, которое вы хотите поддержать и защитить, является просто смешным. Вы говорите, что, как только кто-либо становится папой, он сразу же становится и сеньором всего мира, но подобным же образом можно утверждать и то, что человек, ставший епископом, немедленно становиться светским сеньором в своем диоцезе. И кюре в моем приходе окажется сеньором моего замка, моего дома и всех прочих моих владений… Говорить и утверждать такое — значит проявлять великое безумие!» ^{694} Так что король, отстаивавший свои права перед лицом первосвященника, представал как человек, защищающий тем самым и права всех своих подданных.

Но если в борьбе за свой внешний суверенитет и независимость от империи и папства монархия находила сочувствие и понимание подданных, то стремление утвердить суверенитет внутренний, по отношению к тем же подданным, вызывало совершено иные чувства и отношение. Внутренний суверенитет представлялся в виде высшей власти по аналогии с высшей властью римского императора (imperium). В отличие от сюзеренитета, ограниченного феодальным правом, он в теории не предполагал какого-либо определенного ограничения прав короля. Претензии на такую власть обычно опирались на ту же правовую максиму «король является императором в своем королевстве», с XIV в. все чаще употреблявшуюся для обоснования именно внутренних суверенных прав монарха. Из этих прав особенно важным, чаще всего обсуждаемым в литературе той эпохи и наиболее болезненным для подданных, было право издавать обязательные для всех законы и отменять прежние. Как говорил адвокат короля на одном из заседаний Парижского парламента 1418 г., «король является императором в своем королевстве, которое он держит от одного лишь Бога, не признавая никакого земного суверенного сеньора, и потому он правит и управляет королевством и подданными, как ему положено… издавая законы, статуты, ордонансы и постановления, которые ни один из его подданных или кто другой не может ни обжаловать, ни оспаривать, ни обсуждать прямо или косвенно». ^{695}

Это означало, что король из хранителя и защитника справедливости превращался в законодателя. Такая его роль особенно ясно выражалась благодаря двум принципам, заимствованным из римского публичного права и быстро усвоенным официальной политической мыслью. Имеются в виду принципы «государь не связан законами» и «что угодно государю, имеет силу закона». Особенно важен второй, на который обычно ссылались, когда хотели доказать, что королю необходимо повиноваться во всем: «Все, что ни пожелает сделать король, мы должны терпеливо сносить… даже если это покажется жестоким и неразумным, ибо что угодно государю, имеет силу закона». ^{696}