Франция в эпоху позднего средневековья. Материалы научного наследия

Филипп де Коммин, приверженец сильной королевской власти, писавший два века спустя — за это время идея сакральности монархии чрезвычайно окрепла и стала одной из ведущих в политической идеологии, — к этой идее тем не менее не обращается. Он лишь однажды упоминает о том, что Людовик XI каждую неделю принимал золотушных, но только ради того, чтобы показать набожность короля и его страх перед смертью, ибо король перед приемом больных всякий раз исповедовался и получал отпущение грехов.

Если родовитое дворянство довольно твердо держалось традиционных феодальных политических идей и принципов, вольно или невольно тем самым отстаивая свои ясно сознаваемые права и привилегии, то народ, горожане и крестьяне, был, надо полагать, более подвержен воздействию идеи сакральности монархии. Явных свидетельств источников в пользу этого предположения совсем не много. Главные и самые убедительные среди них — материалы о Жанне д'Арк. Как бы ни оценивать феномен Жанны и как бы ни объяснять ее голоса и видения, ясно одно — явления Девы не было бы, если бы она не имела глубочайшей веры в святость французской королевской власти. Именно поэтому она нисколько не сомневалась в том, что корону, которой был венчан на царство дофин Карл, принесли ему ангелы по поручению Бога и что эта корона была высшим знаком того, что «французское королевство будет принадлежать ему». ^{663} В ее представлении все случилось примерно так же, как при коронации Хлодвига, когда ему были ниспосланы свыше и священный сосуд с миром, и новый герб в виде лилий.

Для Жанны принесенная ангелами корона была знаком того, что дофин был истинным королем. Кстати, представления о некоем «королевском знаке», которым господь помечает настоящих королей, имели хождение в народе. Так, в 1457 г. старый овернец Жан Баттифоль де Биалон, «напившись так, что не соображал, что говорит», заявил относительно Карла VII: «Король-то он король, но ему не надлежало быть королем, ибо когда он родился, у него не было королевского знака — цветка лилии, который удостоверяет, что это истинный король». ^{664} Он, несомненно, имел в виду знак на теле, вера в существование которого вообще характерна для народного сознания, в связи с чем можно вспомнить Емельяна Пугачева, который показывал некий знак, убеждая людей в своем царском достоинстве. Впрочем, такого рода знак мог появиться и на небесах, как это случилось при Карле VII в Байонне, где многие жители накануне перехода города в руки короля видели, как на облаках появилось изображение распятия, а затем корона на голове Христа превратилась в лилию. И это было знаком того, что Карл — их истинный король. ^{665}

Наконец необходимо заметить, что с сакральной концепцией монархии была тесно связана традиция коронации французских королей в Реймсе. Реймские архиепископы были преемниками св. Ремигия, который чудесным образом крестил и миропомазал Хлодвига, и на этом основании они в XI в. получили от Рима исключительное право на помазание французских королей. В Реймсском соборе хранился и сосуд со священным миром. И хотя традиция коронации и миропомазания в Реймсе до XIV в. изредка нарушалась, она воспринималась широкими массами народа в XIV–XV вв. как священная. Именно поэтому главной целью Жанны д'Арк было короновать дофина в Реймсе, что сразу же должно было придать ему в глазах многих и многих людей статус законного государя Божьей милостью. Это понимал и английский король Эдуард III, который в 1359 г. безуспешно пытался взять этот город, чтобы именно в Реймсе венчаться французской короной. ^{666} И венчание французской короной его потомка Генриха VI в 1431 г. не в Реймсе, а в Париже несомненно нанесло большой урон планам создания двуединой монархии под властью Ланкастеров.

Итак, в позднее средневековье образ короля как «человека божественного» становился все более близким его подданным. Помимо целенаправленной пропаганды со стороны верных слуг монархии, в этом большую роль бесспорно сыграла Столетняя война, победа в которой воспринималась как результат божественной поддержки французской короны. Однако более привычным и более отвечающим запросам людей из разных социальных слоев являлся другой образ короля — образ «человека морального».

Это был традиционный образ, порождавшийся характерно средневековым этическим сознанием, для которого главными мерилами истинности и совершенства были мерила моральные. Необычайная власть этического идеала государя над умами средневековых людей, равно как и однообразие его восприятия писателями разного социального происхождения и работавшими в разных жанрах, давно уже отмечается в историографии. Один из лучших современных исследователей этой проблемы Ж. Кринен замечает по этому поводу, что «его поразила явная общность идеала, объединяющая Жана Жерсона не только с его университетскими коллегами, Жаном Куртекюиссом и Никола Кламанжем, но также и с поэтами, писателями, историками… которые одинаково выражают одни и те же заботы». ^{667}

В этой общности идеала, однако, нет ничего удивительного; она предопределена общностью этического сознания с его специфической логикой, распространяющейся и на сферу политики. И если понять эту логику (а ясности в этом вопросе как раз и не хватает богатой исследовательской литературе на эту тему), то станет очевидно, почему столь несхожие люди одинаково мыслили и почему этический идеал государя был в полном смысле слова массовым.

Этико-политическая логика неизменно рисовала идеал государя, наделенного всеми христианскими добродетелями и всеми рыцарскими доблестями, что особенно важно было с точки зрения дворянства. При этом она исходила из того принципа, который ясно сформулировал, например, видный церковный деятель и хронист Тома Базен: «Добродетели соединены и связаны так, что если есть хотя бы одна, то обязательно присутствуют и все прочие, а если нет хотя бы одной, то непременно отсутствуют и другие». ^{668} Или, как говорил известный проповедник О. Майар, «мало сказать, что я не убийца, не вор и не прелюбодей, ибо если ты поступился в малейшем, то будешь виновным во всем». ^{669} Убеждение это подкреплялось словами из Соборного послания апостола Иакова: «Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем» (2, 10). Добродетели должны как частоколом окружать душу от осаждающих ее пороков. Но случись лишь одна малая брешь — и пороки овладевают душой. «Ведь чтобы взять даже самый укрепленный город или замок в мире, достаточно и небольшого подземного хода; хватит малой пробоины, чтобы затонуло самое большое морское судно» ^{670}.

Подобная абсолютизация нравственности, не допускающая одновременного сосуществования в душе порока и добродетели, хотя и присутствует в своем чистом, теоретическом выражении в сочинениях образованных теологов, отчетливо проявляется и в массовом сознании, в характерной для него склонности идеализировать человеческие типы и наделять одних только добродетелями, а других лишь пороками. Средневековая литература, как художественная, так и историко-политическая, сплошь заселена идеальными героями и их антагонистами. И дело здесь не только в том, что писатели сознательно задавались нравоучительной целью наставить читателей в добродетели и отвратить от порока, показав внушительные образцы воплощения того и другого. От таковой цели литература не отказывается и по сей день, создавая идеалы для подражания в зависимости от системы ценностей, принятых в том или ином обществе. Важно подчеркнуть, что в средние века существовал особый склад мышления, носивший нормативный характер, хотя бы потому, что опирался на непререкаемый авторитет Священного Писания. В настоящее же время подобная идеализация представляет собой отступление от нормы, определяемой совокупностью психологических знаний о человеке.