История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы

Период австрийского неоабсолютизма в Венгрии связан, прежде всего, с функционированием так называемой «баховской системы» (по имени министра внутренних дел империи Александра Баха, в недавнем прошлом революционера). Попытка переплавить Венгрию в однородную массу империи началась уже осенью 1849 г., когда всю территорию бывшего Венгерского королевства разделили на одинаковые административные округа, наравне с другими провинциями империи. Уничтожив межрегиональную специфику и внутреннюю взаимозависимость регионов, власти рассчитывали вырвать корни «сепаратизма». Свою собственную администрацию получили Трансильвания, Хорватия — Славония, часть населенных румынами и сербами территорий вошла в состав вновь образованных административных единиц «Сербской Воеводины и Темешварского баната» и Военной границы. Остальная территория страны, находящаяся под властью губерниума (фактически под властью эрцгерцога Альберта, ставшего в 1852 г. гражданским и военным губернатором Венгрии), была разделена на пять административных округов, причем границы между ними проводились с таким расчетом, чтобы обеспечить численное превосходство немадьярских этнических групп в каждом округе. Тем не менее, как не без иронии заметил Ференц Пульски, один из ведущих либералов-«централистов» периода реформ, национальные меньшинства за свою антивенгерскую позицию в 1848–49 гг. в качестве награды получили то же самое, что венграм было назначено в качестве наказания. То есть, по мнению Антала Ченгери — одного из ближайших сподвижников Пульски, все национальности обрели равное право на германизацию. Немецкий стал государственным, официальным языком всей Венгрии, включая Сербскую Воеводину и Хорватию, самоопределение и собственные парламенты которых были утрачены вместе с венгерской конституцией. Ни словаки, ни румыны не получили никакой автономии. Власть опиралась на большое количество присланных австрийских служащих, насмешливо прозванных «баховскими гусарами», так как их униформа воспроизводила венгерский стиль одежды, отличаясь лишь изображением имперских орлов на пуговицах. Надзор за порядком осуществлялся посредством усиленного военного присутствия (символом которого стала крепость, возведенная на горе Геллерт таким образом, что ее пушки оказались нацеленными на Пешт — колыбель венгерской революции), а также 16 австрийскими жандармскими полками, суровой цензурой и развитой сетью полицейских ищеек и информаторов, главной задачей которых являлось установление связей подданных с эмигрантскими кругами и источников информации.

Наличие цензуры предполагало, что венгерская культура должна была ограничиваться рамками политически «нейтральных» тем и проблем или же выработать методы кодирования политически деликатного содержания. Конечно, писателям и художникам часто не удавалось скрывать свои эмоции — чувство утраты, дерзкий протест, как, например, в случае с некоторыми историческими романами Мора Йокаи и Жигмонда Кеменя или с поэзией пожилого Вёрёшмарти и молодого Яноша Араня, чьи «Уэльские барды» стали символом творчества, не нуждающегося в прославлении торжествующего тирана; или с такими историческими полотнами, как «Оплакивание Ласло Хуньяди» кисти Виктора Мадараса, и с работами его выдающихся коллег Берталана Секея и Дьюлы Бенцура. Открытое презрение к режиму Баха стало лейтмотивом сатиры Имре Мадача, автора двух великих драм — «Трагедия человека» и «Моисей», воплотивших тему поиска людьми свободы, гармонии и счастья на фоне тяжелых раздумий и воспоминаний о разгромленной революции. «Официальная» политика в области культуры была ограничена если и не поддержкой, то, во всяком случае, невмешательством в процесс развития естественных наук. В этот период появились Общество естественной истории, Общество геологии и Ассоциация венгерских врачей и натуралистов, открытые для восприятия самых последних достижений западной науки. Например, «Происхождение видов» Дарвина получило благоприятные отзывы и толкования в Венгрии в том же 1859 г., когда вышло первое издание этой работы. Личная инициатива граждан, направленная на совершенствование научного образования, как было, например, с созданием зоопарка в Пеште при самом деятельном участии прославленного натуралиста и путешественника Яноша Ксантуша (чьи дары пополнили также коллекцию Смитсоновского института в Нью-Йорке), напоминала об интеллектуальном брожении, которое было столь органично для «эпохи реформ». Полицейский надзор над издательствами имел и положительную сторону: сигнальные контрольные экземпляры всякого издания более регулярно стали поступать в фонды Национальной библиотеки им. Сечени. Кроме того, Академия наук, несмотря на заметный расцвет в ее стенах фракционности в период руководства консервативного графа Эмиля Дежевфи, сумела сохранить свою роль оплота национальной культуры, и поэтому ее мероприятия, посвященные знаменитым деятелям науки и культуры Венгрии, часто становились поводом для выражения недовольства режимом иноземного самодержавия.

Этот новый режим не жалея сил пытался завоевать поддержку католической церкви (были возвращены иезуиты, прекращена практика placetum regium, а по договору 1855 г. государство отказалось почти от всякого вмешательства в проблемы школьного обучения, бракосочетания и церковной дисциплины), однако «баховская система» стремилась приспособить в своих интересах также и прогрессивные нововведения во всех областях гражданской жизни, если они помогали становлению унитарного государства Габсбургов — Gesamtstaat. Создание единого таможенного пространства путем уничтожения барьеров, отделявших Венгрию от Австрии, введение единых налогообложений, системы мер и весов, почтовой службы, законодательства и провозглашение равенства всех перед законом — все эти меры считались укрепляющими единство государства. Австрийский гражданский кодекс при всех его серьезных недостатках, очевидных при сравнении с законопроектами, разработанными Деаком и его сподвижниками до начала реформ и во время революции (например, он ограничивал свободы ассоциаций и сохранял телесные наказания), все же объявлял свободу распоряжения личной собственностью.

Одним из достижений 1848 г. стало раскрепощение крестьян, освободившее их как в экономическом плане, открыв перед ними потенциальную возможность стать либо свободными собственниками, либо вольнонаемными работниками, так и в социальном, сделав их равноправными членами гражданского общества. В суматохе событий многие подробности этого раскрепощения поначалу оставались неясными, однако патент об отмене крепостничества, опубликованный императором 2 марта 1853 г., расставил все по своим местам: план, рисовавшийся воображению правительства Баттяни, в некоторых важных деталях был изменен, но суть его осталась прежней. Особые трудности были связаны с разнообразием легальных форм собственности на землю. Все манориальные земли оставались в собственности помещиков, тогда как землю, находившуюся в ленной собственности, помещикам вменялось в обязанность передать крестьянам и получить за нее государственную компенсацию. Судьба иных угодий, например, виноградников, зависела от самих помещиков, тогда как расчищенные лесные участки земли крестьяне должны были выкупать сами. Дело усложнялось еще и тем, что реестры, составлявшиеся при Марии Терезии и во многих регионах являвшиеся основными критериями для определения легального статуса земельных владений, подчас отличались невразумительностью, а то и вообще отсутствовали. Все это вызывало бесконечные тяжбы.

Бывшие крепостные получили в собственность около 40 % всей пахотной земли, причем примерно пятая часть общей суммы компенсации была выплачена самим крестьянством, а земля оказалась распределенной очень неравномерно среди примерно 1,5 млн. крестьянских семей, которые составляли три четверти всего населения страны. Только треть бывших крепостных арендовали ленные владения, и среди них только 1 из 20 имел достаточные по размеру владения, чтобы после освобождения считаться «зажиточным». С другой стороны, почти половина крестьянства — около 700 тыс. семей бывших арендаторов — получила карликовые наделы, с которыми невозможно было вырваться из нищеты, а еще 300 тыс. семей оказались вообще безземельными. Поэтому нет ничего удивительного в том, что при таких обстоятельствах, да еще и при агротехнической отсталости (трехпольная система все еще считалась последним словом науки) преобразования на селе давались с великим трудом.