История Наполеона

Обеспокоиваемый, таким образом, ежедневно оскорблениями и разными мелочами, Наполеон не мог снести их, хотя хладнокровно сносил выстрелы и пальбу; он предался влиянию тоски и постоянно сидел в своей комнате. Иногда выходил он только к госпоже Монтолон, которая недавно разрешилась от бремени. У нее был сын лет семи или восьми; его звали Тристаном. Наполеон забавлялся, заставляя его читать басни. Мальчик признался ему, что работает не всякий день. "Разве ты не всякий день обедаешь?" спросил у него Наполеон. "Обедаю всякий день", - отвечал мальчик. "Ну! Так ты должен работать всякий день, потому что тот не должен обедать, кто не работает". - "Если так, - отвечал мальчик, я буду работать всякий день". - "Вот влияние желудка, сказал Наполеон, смеясь и лаская ребенка. - Голод, желудок заставляют людей действовать и трудиться".

Семейство Балкомб часто посещало Наполеона, и он оказывал к нему большое уважение и участие. Великий учитель искусства битв думал, что не стыдно ему, для своей славы и гения, играть в Бриаре в жмурки с девочками; и здесь, в Лонгвуде, он не боялся унизить блеск своего имени и достоинство своего характера продолжением этой невинной, общепринятой игры и даже принял на себя труд выучить одну из девиц Балкомб играть на бильярде.

Комиссары европейских держав прибыли на остров Святой Елены и желали представиться бывшему императору. Адмирал Малькольм, посетив Лонгвуд, сказал об этом Наполеону. Наполеон был очень доволен учтивым и добрым моряком, но не мог согласиться на желание комиссаров. "Адмирал, говорил он, вы и я, мы оба люди; я ссылаюсь на суд ваш. Мог ли император австрийский, дочь которого была моей женой по собственному его желанию, которому я два раза возвращал его столицу, который задерживает теперь мою жену и моего сына, может ли он прислать сюда ко мне комиссара, не написав ко мне ни строчки, не дав мне никакого известия о здоровье моего сына? Могу ли я принять его? О чем я буду говорить с ним? То же почти замечание могу сделать об императоре Александре. Он прежде был со мной дружен; я вел с ним войны политические, а не личные. Я все-таки человек, и не требую теперь другого титула. Разве кто-нибудь может не тронуться моими несчастьями? Поверьте, генерал, когда я не хочу принимать титул генерала, то не потому, что это меня пугает. Я отвергаю его единственно потому, что не могу сознаться, что я был императором; в этом случае я более защищаю честь других, чем свою собственную".

Адмирал доставил Наполеону газеты, в которых содержались известия о смерти императрицы австрийской и приговоры над несколькими генералами, осужденными по королевскому повелению от 24 июля. Камбринну оправдали, а Бертрана присудили к смертной казни. В это же время Наполеон получил письма от матери своей, от сестры своей Полины и от брата Люсьена.

Накануне своих именин Наполеон вздумал отправиться на охоту с ружьем; но не мог долго ходить пешком и был вынужден сесть на лошадь. Во время обеда, когда ему напомнили, что на следующий день будет 15 августа, он сказал с душевным волнением: "Завтра в Европе многие выпьют за здоровье живущих на острове Святой Елены! Некоторые желания, некоторые чувства переплывут и через океан!" На другой день он завтракал вместе со всеми верными своими слугами в обширной и великолепной палатке, которую велел раскинуть в саду, и целый день провел в их кругу.

Горькие упреки и досадное унижение, получаемые Гудсон-Ловом прямо от Наполеона, вынуждали губернатора к сильнейшей строгости и возбуждали в нем еще более ненависти к его пленнику. Гобгоз прислал императору свою историю Ста дней, с надписью золотыми буквами: Наполеону Великому!

Губернатор удержал книгу у себя и не доставил ее императору под предлогом, что автор дурно отзывается о министре Кастельри. Через несколько дней после этого неприличного поступка он явился к императору, нашел его в лонгвудском саду и старался оправдать себя, говоря, что если б его лучше знали, то, верно, судили не так строго. Такая дерзкая самонадеянность доставила ему новое обидное замечание Наполеона в присутствии самого адмирала Малкольма.

"Вы всегда командовали, - сказал ему Наполеон, бродягами и дезертирами корсиканскими, или разбойниками пьемонтскими и неаполитанскими. Я знаю имена всех английских генералов, которые чем-нибудь отличались, но о вас я не слыхал никогда ничего хорошего. Вы никогда не командовали честными людьми и даже не привыкли жить с ними". Гудсон-Лов отвечал, что вовсе не искал поручения; которое ему дали; Наполеон возразил ему:

"Никто не просит таких мест; правительства отдают их людям, которые себя обесчестили". Тогда губернатор начал защищаться возложенными на него обязанностями и прикрывал себя министерскими распоряжениями, от которых не смел уклоняться ни в коем случае. "Не думаю, сказал Наполеон с досадой, чтобы английское правительство решилось давать вам такие приказания, какие вы исполняете". Наконец Гудсон-Лов объявил, что английские министры весьма желают сократить издержки на Лонгвуд. "Не присылайте мне ничего на стол, если хотите, сказал император, - я стану обедать с храбрыми офицерами пятьдесят третьего полка; уверен, что каждый из них за счастье почтет дать место старому солдату. Вы сицилийский сбир, а не англичанин. Не приходите ко мне иначе, как с приказом о моей смерти: тогда я велю отворить для вас все двери!"

Гудсон-Лов, понимая, что стал предметом ненависти и отвращения для Наполеона и для всех французов, живших в Лонгвуде, старался вовлечь английских офицеров, находившихся на острове Елены, в то неприязненное положение, которое создал сам себе своими неприличными поступками с Наполеоном и прочими жителями Лонгвуда. С этой целью он распустил слух, что Наполеон не хочет принимать его единственно из ненависти, которую питает вообще к английскому народу, и что ненависть эта простирается даже на офицеров пятьдесят третьего полка, которых он тоже не хочет видеть. Слух этот дошел до императора. Он немедленно призвал к себе старшего офицера пятьдесят третьего полка, капитана Поплетена, и удостоверил ето, что никогда не говорил, не думал ничего похожего на рассказы Гудсон-Лова. "Я не старая баба, сказал он, люблю храбрых солдат, крещеных огнем, к какой бы они нации ни принадлежали".

Покрытый стыдом, тщетно старавшийся оправдаться, Гудсон-Лов решился на самые дерзкие оскорбления для оправдания своих несправедливых поступков. Он призвал к себе доктора О'Миру под предлогом, что хочет иметь достоверные сведения о состоянии здоровья Наполеона, а на самом деле хотел напасть на него в досаде на все то, что происходило между ними в последнее свидание. "Скажите генералу Бонапарту, - закричал он с гневом, что он должен более заботиться о своем поведении, потому что я буду вынужден еще более ограничить круг его действий и принять еще более стеснительные меры, если он станет продолжать действовать, как теперь действует". Потом он говорил, что Наполеон погубил миллионы людей, и наконец сказал: "Али-паша, как разбойник, почтеннее Бонапарта".

Впрочем, и император жалел, что так грубо обошелся с губернатором. "Более было бы достоинства, говорил он, высказать ему все с хладнокровием: тогда все это было бы еще сильнее". Доктор О'Мира успокоил его, уведомив, что Гудсон-Лов решил не появляться более в Лонгвуде.

Не довольствуясь словесным протестом, сильным и красноречивым, Наполеон захотел передать современникам и потомству мнение свое об английском министерстве и судьях своих, опираясь на нравственную силу, которую дают справедливость и гений и которую не может разрушить никакое политическое падение. С этой целью приказал он графу Монтолону доставить губернатору официальный акт, в котором излагал свои жалобы и претензии и порицание против английского министерства, выраженное сильно, умно и энергично.

Гудсон-Лов непрестанно напоминал об излишних издержках в Лонгвуде и о необходимости уменьшить их. Ежедневно делал он привязки к кухонным расходам, не боялся унизить должность свою самыми унизительными подробностями и спорил из-за бутылки вина или нескольких фунтов говядины. Однако же он предложил увеличить сумму на расходы императора и его свиты, но с условием, чтобы весь излишек проходил через его руки и чтобы он знал, на какие предметы тратятся добавочные деньги. Он грозил, что уменьшит издержки, если предложение его не будет принято; поэтому Лас-Каз написал в своем журнале: "Торгуются о нашем существовании. Император никак не захотел входить в прения такого рода и просил, чтобы ему ничего не сообщали об этом деле".