История Наполеона

Гудсон-Лов представил потом императору разные сочинения, в которых его царствование и характер представлялись самыми ложными и черными красками; один из этих пасквилей был написан Прадтом и относился к посольству в Варшаве. Но шутки такого рода казались Гудсон-Лову самым невинным препровождением времени. Он призвал к себе всех слуг императора и поодиночке допрашивал их, точно ли они добровольно остаются на острове Святой Елены, как будто не верил в искренность подписок, ими данных. Такое требование губернатора очень оскорбило Наполеона; но он решился, наконец, снести его терпеливо. Окончив допросы, губернатор обратился к Монтолону и Лас-Казу и сказал им, что доволен и "донесет своему правительству, что подписки даны добровольно и без всякого принуждения". Потом принялся расхваливать местоположение и находил, что император и его свита напрасно жалуются; что им довольно хорошо. Когда ему заметили, что нет даже дерева, под которым можно было бы отдохнуть, что необходимо в таком знойном климате, он отвечал с досадой: "Деревья посадим!" и потом молча ушел.

Здоровье императора час от часу слабело. В конце апреля он был вынужден отказаться от тени свободы, которой до сих пор пользовался для прогулок и почти не выходил из комнаты. Губернатор сам явился к нему. Знаменитый больной принял его, сидя на диване в простом платье. С первых слов объявил он Гудсон-Лову, что хочет протестовать против конвенции 2 августа. Напомнив, что не хотел искать убежища в России или в Австрии и защищаться во Франции до последней крайности, чем мог бы добыть выгоднейшие условия, он прибавил: "Ваши поступки не доставят вам чести в истории! Впрочем, есть мстящее провидение; рано или поздно оно накажет вас. Немного пройдет времени, как ваши потомки, ваши законы заплатят за это преступление!.. Ваши министры своими инструкциями довольно ясно показали, что хотели только сбыть меня с рук! Зачем не назначили прямо смертной казни? И то, и другое было бы равно законно. Быстрый конец дела показал бы более энергии в них, чем медленная смерть, к которой меня присудили".

Губернатор защищался инструкциями, ему данными, в которых, между прочим, было приказано, сказывал он, английскому офицеру беспрестанно следовать но стонам Наполеона. "Если б вы это соблюдали, - отвечал Наполеон, - я никогда не вышел бы из комнаты". Гудсон-Лов объявил о скором прибытии корабля, на котором привезут деревянный дворец, мебель и разные хозяйственные принадлежности, что облегчит положение обитателей Лонгвуда. Но император обратил мало внимания на эти надежды и горько жаловался, что английское министерство лишает его всех утешений, книг и журналов и, что всего хуже, известий о супруге и сыне. "Что касается, - прибавил он, - мебели, квартиры, то мы оба с вами - солдаты; мы знаем всем этим вещам настоящую цену. Вы были на моей родине, может быть, заходили в мой дом; он не последний на острове; мне нечего краснеть за него, но вы видели, как он мал. Я был на троне, раздавал венцы, но не забыл прежнего моего положения: один диван, вот эта походная постель - и я доволен!"

Во время разговора губернатор несколько раз предлагал своего доктора Наполеону; уходя, он повторил предложение, но опять получил отказ. После его ухода Наполеон тотчас рассказал своим приближенным все, что происходило между ним и губернатором. По окончании рассказа, после минутного молчания, он прибавил: "Какое жалкое и зловещее лицо губернатора! За всю жизнь я нс встречал ничего подобного!.. Нельзя выпить чашки кофе, если такого человека оставят наедине со мной на одну минуту!.. Может быть, ко мне прислали человека, который хуже тюремщика!"

Не одни неприятности от врагов действовали на слабое здоровье Наполеона; некоторые домашние неустройства еще более терзали его душу и увеличивали скорбь, которая им овладела. Раздор поселился между приверженцами великого человека. Иногда между ними случались истории, которые не нравились императору и огорчали его. Он говорил им по этому случаю: "Старайтесь составлять одно семейство; вы последовали за мною, чтобы услаждать мои горести; неужели это чувство не может заставить вас жить в дружбе?" В другом случае, когда важный спор завязался между двумя особами, решившимися служить ему в несчастье. Наполеон весьма огорчился, услышав, что говорят о назначении условий поединка, и отнесся к ним со следующей трогательной речью:

"Зачем вы последовали за мной? Чтобы быть мне приятными? Так будьте братьями; иначе вы будете только беспокоить меня... Вы хотите доставить мне счастье? Будьте братьями; иначе вы будете для меня наказанием!

Вы говорите, что хотите драться, и еще на моих глазах, в моем присутствии! Разве вы забыли, что я должен быть одним предметом ваших забот? Разве вы нс помните, что за нами следят глаза иностранцев?.. Хочу, чтобы здесь каждый был проникнут моим духом... Хочу, чтобы здесь каждый был счастлив, чтобы он получал на свою долю как можно более из тех наслаждений, которые нам здесь дозволены... Даже хочу, чтобы вот этот маленький Эммануэль получал свою долю сполна".

Здоровье императора становилось с каждым днем слабее и требовало больших попечении; он захотел объясниться с доктором О'Мира и узнать, как он будет лечить и посещать его как медик английского правительства, прикомандированный к государственной тюрьме, или как врач, состоящий при его особе. Доктор отвечал с благородством и откровенностью, что он желает быть врачом Наполеона, и с этой минуты приобрел полное его доверие.

Губернатор, тщетно несколько раз приглашавший генерала Бонапарта к себе на обед, приехал в середине мая месяца в Лонгвуд сказать пленнику, что для него привезли деревянный дворец. Император принял его очень дурно; объявил ему, что не мог отказать адмиралу в совершенной доверенности, несмотря на некоторые мелкие неприятности, но наследник адмирала, по-видимому, вовсе не желает идти по следам предшественника. Сэр Гудсон, оскорбившись таким упреком, отвечал, что приехал не за уроками.

"Однако ж нельзя сказать, чтобы вы не имели в них нужды; вы сами говорили, что ваши инструкции гораздо строже приказаний, данных адмиралу. Приказывают ли вам сбыть меня с рук ядом или железом? Я жду всего от ваших министров: я готов, закалывайте жертву. Не знаю, каким образом дадите вы мне яд: но действовать железом вы уже нашли средство. Если вам вздумается, как вы уже угрожали мне, нарушить нрава моего дома, то я уверяю вас, что храбрый пятьдесят третий полк войдет в него не иначе, как по моему трупу".

Когда здоровье Наполеона начало поправляться, приверженцы его упросили, чтоб он принялся опять за обыкновенные свои прогулки верхом. Сначала он никак не соглашался, не желая прогуливаться в тесных пределах, для того назначенных, и "вертеться около самого себя: как в манеже". Однако наконец он уступил просьбам и, возвращаясь, проехал мимо английского лагеря. Солдаты бросили свои занятия и составили из себя фронт. "Какой европейский солдат, сказал он, не чувствует трепета при моем приближении?"

Гудсон-Лов, казалось, опасался, что Наполеон забудет, что должен жить пленником на острове Святой Елены, и ежедневно старался напомнить ему об этом каким-нибудь оскорблением, новыми обидами, грубостью. Он задерживал письма из Европы, хотя они получались незапечатанные и путями вовсе не подозрительными, под предлогом, что они нс были прочитаны статс-секретарем. Потом он захватил записку госпожи Бертран, потому что записка была написана без его дозволения, и официально запретил Наполеону и всем французам Лонгвуда общаться, письменно или словесно, с прочими жителями острова Святой Елены без предварительного его на то дозволения.

Между тем английское министерство превратило в закон решение 2 августа о содержании Наполеона на острове Святой Елены в качестве пленника. При втором чтении этого билля против него протестовал известный лорд Голланд, один из отличнейших государственных мужей Англии. При третьем чтении протестовал герцог Суссекский, брат принца-регента. Губернатор, получив парламентский акт по этому предмету, нашел новый случай беспокоить своего пленника. Обнародовав парламентский акт, он присоединил к нему свои собственные, весьма обидные замечания о расходах Наполеона; он утверждал, что при нем оставлено слишком много верных слуг, которых не могли отлучить от него никакими средствами.