Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

«Сердцем звать» означало убедить словом, а умелое убеждение словом всегда достигало цели, поскольку коренные северяне были в конечном счете рациональными, а значит, открытыми для проповеди, хотя в некоторых особо сложных ситуациях приходилось на всякий случай творить чудеса (обычно исцелять больных). Подлинным ключом к решению проблемы был такт: если ты сожжешь идолов, идолопоклонники возмутятся и поднимут крик, но если ты найдешь верные слова и обеспечишь обильный урожай, они — и уж точно их дети-школьники — сожгут своих идолов сами. Как говорит Павел Глотов, тактичный большевик: «Я не верю ни русскому богу, ни нанайскому эндури и никаким другим богам… Но я уважаю людей, уважаю вас и не могу позволить, чтобы при мне издевались над вами, над вашей верой. Вы пока верите своим шаманам, ну и верьте, но ваши дети не будут им верить, так же как и я не верю» ^{1326}.

В более поздних романах Коммунист № 1 мог превратиться в сухого, лишенного воображения бюрократа, который не видит реальных людей за формами и циркулярами, или даже в сотрудника КГБ, который бездумно выполняет все инструкции, даже если они исходят от «фальшивых» русских ^{1327}. Но основной принцип оставался прежним. Представитель партии среди коренного населения был не пламенным крестоносцем, а уважаемым сельским священником (точнее, русским православным батюшкой — чтобы хорошо выполнять свои обязанности, он должен быть женатым).

Правильность нового подхода удостоверялась самими коренными жителями, которые были «благодарны русскому за то, что он открыто не насмехался над их обрядами» ^{1328}. По словам рыбака из повести Ходжера, «русские [в отличие от японцев] ведь не отобрали у нанай их стойбища, не выгнали в тайгу» ^{1329}. Гораздо более солидную помощь новому курсу оказывало вышестоящее партийное начальство. В литературе 1930-х годов большевик действовал в одиночку, и его единственной поддержкой было имя — и иногда образ — Ленина. В послевоенных текстах у него всегда есть райкомовский руководитель, роль которого состоит в том, чтобы появляться в решающие моменты и санкционировать политику персонального подхода. Если младший коммунист был представителем коренного народа, роль эта была особенно важной, потому что русский наставник одновременно являлся приемным отцом и пожизненным покровителем. Но с точки зрения развития сюжета самым важным испытанием для «туземных учеников» был успех в работе и в личной жизни. Почти во всех послевоенных повествованиях о Большом путешествии и Недисциплинированный Туземный Ученик, и Местный Туземный Руководитель (тот и другой — мужчины, а иногда одно и то же лицо) сталкивались с двумя серьезными задачами. Первая, как всегда, состояла в том, чтобы преодолеть отсталость и вдохновить на то же рядовых туземцев; вторая — в попытках соединиться с молодой женщиной, которую охраняет и всячески третирует приверженный традициям муж или отец. Драматическая развязка заключалась в создании колхоза (выполнении плана) и любовной победе. Наградой герою были женитьба и повышение по службе [109].

Эта схема точно соответствует стандартному соцреалистическому сюжету первого послевоенного десятилетия ^{1330}. Более того, она дожила до 1980-х годов, продолжая разыгрывать беспрецедентный скачок «от патриархальщины к социализму», пока он оставался частью официального прошлого. В этом, однако, и состояла суть проблемы. Поскольку скачок считался состоявшимся, Большому путешествию не оставалось ничего другого, как превратиться в «исторический» жанр именно в тот момент, когда научная и партийная ортодоксия требовали изображения социалистического настоящего. Но изображение социалистического настоящего могло привести к гибели литературного туземца: если этнографы определяли свою науку как изучение явлений, «национальных по форме», то от писателей ждали проникновения в «содержание», в «человеческие души», которые наконец освободились от этнической принадлежности. Но освободились ли они? Даже в существующей официальной схеме Большого путешествия некоторые элементы вызывали сомнения. Достижение сознательности означало обрусение по содержанию и — все в большей степени — по форме, по мере того как просвещенные туземцы переселялись в «дома русского типа» и покупали постельные покрывала и велосипеды (тем самым обрекая на гибель и этнографию). Кроме того, достижение сознательности — как и успех миссионера — ассоциировалось с производственными победами и женитьбой. Казалось, что равенство было достигнуто — за исключением того факта, что русский миссионер никогда не женился на местной женщине. Потому ли, что она была недостаточно просвещенной (недостаточно русской) и любовь к ней превратила бы его в «кавказского пленника»? Советской литературе 1960—1970-х предстояло ответить на этот вопрос. А пока надо было догонять современность.

Глава 10.

ВЫМИРАЮЩИЕ ВИДЫ

Проблемы плановиков и сомнения ученых

Пока литературные туземцы продолжали жить в прошлом, а малые народы этнографов были поглощены меняющимся бытом, сами коренные северяне наблюдали безудержное промышленное развитие. За годы войны приполярные шахты ГУЛАГа выросли по значению и размерам; дорожная сеть на Колыме увеличилась в десять раз, а Норильск превратился в крупный центр добычи никеля. В 1944 г. норильские заключенные победили заключенных Дальстроя в «социалистическом соревновании» за право считаться лучшим промышленным предприятием НКВД ^{1331}. В последующие два десятилетия темпы промышленной экспансии продолжали нарастать, и к концу 1960-х традиционные охотничьи угодья и оленьи пастбища Дальнего Севера превратились в важнейший источник советских фосфатов, никеля, золота, олова, слюды, вольфрама и леса. Тем временем Северо-Западная Сибирь стала крупнейшим нефте- и газодобывающим регионом СССР и центром новой общегосударственной стратегии развития ^{1332}.

В жизни коренных обитателей этих регионов решающие изменения произошли после смерти Сталина в 1953 г., когда система трудовых лагерей перестала быть основой промышленного развития, а Дальстрой — крупнейшее подразделение ГУЛАГа и последняя из северных территорий с особым статусом — превратился в обычную провинцию. Проблема рабочей силы на Севере приобрела исключительную остроту, а будущее местных жителей стало напрямую зависеть от способа ее решения. Впрочем, решение ни у кого не вызывало сомнений: даже если пренебречь опытом Главсевморпути и предположить, что коренные обитатели Севера могут стать добровольными и квалифицированными пролетариями, их численность была совершенно недостаточной для реализации этой цели. Уже в 1956 г. ЦК и Совет Министров призвали советских юношей и девушек ехать на Север и занимать там рабочие места, освободившиеся после выхода из лагерей их родителей ^{1333}. В интересах массовой миграции были значительно увеличены «северные надбавки» к зарплате и пенсионные льготы, и, поскольку коренные охотники и собиратели по-прежнему не могли прокормить переселенцев, центральным снабженческим организациям велели расширить их (весьма невыгодную) деятельность в регионе. К 1959 г. население семи сохранившихся автономных (в прошлом национальных) округов составляло 349 510 человек, в том числе 70 049 представителей коренных народов. Двадцатью годами позже соотношение было соответственно 997 556 и 81 012 человек. В Ямало-Ненецком округе численность иммигрантов удвоилась, на Чукотке — утроилась, а в Ханты-Мансийском автономном округе возросла в 4,6 раза. Удельный вес коренного населения в относительно слаборазвитом Корякском округе сократился с 27,7 до 22,6%, на Чукотке — с 25,8 до 9,0%, а в богатом нефтью Ханты-Мансийском округе — с 14, 5 до 3,2% ^{1334}.