Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

Русские поселенцы и моряки, напротив, делали все то же, что и большевики — их символические наследники и литературные предшественники. Они защищали туземцев от иностранцев, обучали их полезным навыкам, привозили желанные товары и во всем обращались с ними в духе товарищества и щедрости ^{1298}. Даже христианство (в его православной версии) было достойным предшественником коммунистического учения, а иконы Николая Чудотворца играли роль портретов Ленина ^{1299}.

Таким образом, туземцам тоже предстояло выдержать испытание, т.е. сделать правильный выбор между «хорошими белыми людьми и плохими белыми людьми» или, вернее, между настоящими людьми и людьми фальшивыми ^{1300}. После того как сделают свое дело классовая принадлежность, возраст, религия и пол, туземное сообщество должно было разделиться на тех, кто выбрал ложь (богатые старые шаманы и старейшины), и тех, кто предпочел пращу (все остальные). Союз большинства коренного населения с русскими скреплялся присоединением туземных земель к Отечеству и любовью между туземной амазонкой и русским землепроходцем (или его туземным представителем). В романе Маркова «Юконский ворон», например, девушка идет на верную гибель в традициях «Кавказского пленника», но только после того, как, в нарушение канонов жанра, рожает ребенка — живое доказательство русских прав на эту территорию.

Почему же Амур и Сахалин были утрачены на столь долгий срок, а Аляска потеряна навсегда? Из-за царских бюрократов немецкого происхождения, которые говорили по-русски с сильным акцентом и чей космополитизм неизбежно вел к предательству (потере территории, приобретенной патриотами). «Лицо барона раздраженно перекосилось. — Родина, любезный, там, где живешь, а не там, где прадед родился. Вся земля-матушка — наша родин» ^{1301}. Но дело патриотов было правым, и рано или поздно оно должно было победить. «Если хочешь, они были здесь первыми русскими пограничниками» ^{1302}, и, как сказал один такой пограничник, волею автора попавший в Америку середины 1850-х годов, «не дали русскому человеку протянуть руку черным и желтым народам. Через сто лет разберутся во всем этом!» ^{1303}. А тем временем делом туземцев было хранить огонь и не забывать о голубоглазых друзьях. В романе Николая Задорнова «Далекий край» один герой-нанаец влюблен в светловолосую девушку, наследницу русских казаков, а другой унаследовал от своего отца старое русское ружье, которое в пророческом сне становится таким же огромным, как весь древний Амур. Даже Аляска, принадлежавшая России «по праву первооткрывателей и первопоселенцев», а ныне превратившаяся в ад для коренных народов, может вернуться домой. Одна из героинь Маркова, бежавшая с того берега Берингова пролива, приносит с собой горсть земли с Аляски. «“Пусть с землей российской смешается. Одинаковы они…” — просто сказала женщина» ^{1304}.

Тем временем в послевоенном Советском Союзе продолжалось Большое путешествие. Более того, оно набрало скорость с приходом (завершением обучения) первого поколения северных интеллигентов, прошедших все ступени советского образования и получивших дипломы учителей или, в самых многообещающих случаях, должность национальных писателей. Они писали главным образом по-русски и для русских читателей и стали полноправными (и до поры до времени ревностными) членами советской «творческой интеллигенции». Их труды сделали Большое путешествие более заметным и популярным, но не обогатили его новыми элементами, которых не было бы в произведениях их учителей и товарищей. Чукча Юрий Рытхэу унаследовал сюжеты и персонажи Семушкина, а нанаец Григорий Ходжер продолжил эпос, начатый Фадеевым и Задорновым. Советская национальная политика одержала важную победу: соцреалистические романы 1940—1950-х годов отражали официальные представления о действительности в том смысле, что не выказывали никаких этнических различий «по содержанию» [104].

Это, конечно, не означало, что само содержание было неизменным. Хотя тема гигантского, но безболезненного скачка из отдаленного прошлого в настоящее/будущее оставалась центральной, произошли некоторые важные перемены. Прежде всего, поскольку скачок завершился к середине 1930-х годов, Большое путешествие стало историческим жанром. Его можно было ввести в повествование как серию воспоминаний победившего и умиротворенного протагониста ^{1305}, его можно было перенести в настоящее, открыв в глубине тундры забытое племя ^{1306}, и его могла воскресить война, временно вернувшая к жизни исчадья тьмы и предоставившая новое поле деятельности для носителей света [105]. И наконец, новые догмы этнического мессианизма и «холодной войны» в сочетании с удачными художественными находками романов о дореволюционном пограничье повлияли на понимание самой природы Большого путешествия.

В литературе 1930-х годов коренным народам предоставлялась единственная альтернатива существующему положению вещей: большевистский путь к коммунизму. В литературе 1940—1950-х годов они почти всегда начинали свое путешествие на распутье. Иными словами, стандартное Большое путешествие усвоило четкую структурную симметрию повествования о землепроходцах (переехав для этого на Чукотку и на Амур). По одну сторону были большевики, все как на подбор славяне, а по другую — иностранцы, все как на подбор негодяи [106]. Ни те ни другие не возникали из ничего: большевики были «потомками Ермака и Пояркова», вернувшимися на «исконно русские земли»; американцы были «потомками древних пиратов», стремящимися «чертовски разбогатеть или сдохнуть с голоду, уподобясь старому голодному зверю» ^{1307}. Глаза снова оказывались зеркалом души, а новые большевики были больше похожи на казаков, чем на литературных коммунистов 1930-х годов: у всех у них глаза были как «небо в ясную погоду», как «голубая морская вода в пору тишины, когда море как будто спит, не шелохнувшись даже самой слабой волною», а иногда как небо, море и «лучистое, теплое солнышко» ^{1308}. Это была национальная черта, так что одного упоминания о «простом русском лице» партийного секретаря было достаточно, чтобы вызвать в воображении образы мощных, но дружелюбных стихий ^{1309}. Роль русских в деле защиты туземцев от иностранцев стала настолько важной, что в одной повести отеческая фигура партсекретаря была заменена фигурой местного начальника КГБ (с «обыкновенным, русским» лицом), расследующего дела о нарушениях границы ^{1310}. В другой Большое путешествие состоит в переселении группы эскимосов с Чукотки на остров Врангеля с целью обосновать советские территориальные претензии. Таким образом, обретение сознательности сопутствовало осознанию священного долга защиты отечества. Сознательность (цивилизованность) совпадала с патриотизмом, а патриотизм строился на доверии к одному «высокому, светловолосому русскому парню» ^{1311}. [107]