Дмитрий Самозванец

Все время, пока Дмитрий стремился к своей цели, он оставался верен тем чувствам, которые в трогательном сердечном порыве обнаружил когда-то перед Рангони, накануне своего отъезда из Кракова. Это настроение держалось в нем в течение всего похода на Москву. Особенно ярко проявлялось оно в некоторые критические моменты, когда над головой претендента собирались тучи. Вспомним, что после отъезда Мнишека около «царевича» не оставалось никого, кто мог бы поддержать его и руководить им. В эту пору Дмитрий часто виделся с капелланами. Он просил их молиться за него, благоговейно принимал от них святыни, обещал построить в России католические церкви и исповедоваться накануне венчания на царство. Покинутый людьми, он прибегал к Богу… И кто скажет нам, где в этом религиозном экстазе кончалась искренность и начиналось притворство?

Но немедленно после торжества наступила реакция. Баловень судьбы превратился в вольнодумца; сквозь замашки свободомыслящего человека стал проглядывать скептицизм, граничащий с полным безразличием к вере. Несомненно, эти склонности уже давно дремали в душе Дмитрия. Но пробуждению их все время мешали впечатления другого рода. Теперь, в Москве, царь был ослеплен собственным величием; скрытые дотоле инстинкты прорвались наружу… Та же самая гибкость Дмитрия сказалась в его удивительном балансировании между католиками и православными. По свидетельству архиепископа Арсения, за немногими исключениями, русское духовенство было вполне довольно своим новым государем. Царь относился к иерархам со всяческим вниманием, осыпал их почестями и щедрыми дарами. А иезуиты во всем этом видели только осторожность Дмитрия. Кармелитов он совершенно очаровал оказанным им приемом… Александр Рангони уехал из Москвы, полный самых светлых надежд… Очевидно, Дмитрий так хорошо рассчитывал свои слова и действия, что обе стороны поддались обману и питали всяческие иллюзии.

Особенно характерно проявилась эта ловкость самозванца в отношениях с римской курией. Здесь Дмитрию не только принадлежала инициатива: он сразу упростил дело, предложив папам свои услуги и приняв без всяких оговорок их программу. Бывало порой, что московские цари искренне или ради видимости заявляли о своей готовности к сближению с Римом. Однако еще ни один русский государь не примыкал так решительно к Ватикану. Дмитрий явился первым, кто сделал этот шаг: тем самым он приобрел расположение курии. И здесь самозванец действовал с удивительным искусством. Нунция Рангони он манил за собой кардинальским пурпуром, который должен был вознаградить прелата за его энергию. Иезуитам он рисовал в перспективе Россию, усеянную костелами и коллегиями. Кармелитам он обещал свободный проезд в Персию. С папами он неутомимо рассуждал о мире всего мира и о единении всех под властью римского первосвященника…

Понятно, что курия не устояла перед этой тактикой. Как известно, Климент VIII сперва заподозрил в Дмитрии нового Лжесебастьяна Португальского. Но это первоначальное впечатление изгладилось, когда папа узнал о неожиданном переходе претендента в католичество. Затем последовали друг за другом два конклава. Они отвлекли внимание курии от восточных дел. Когда же Павел V вспомнил о Дмитрии, то на стороне последнего было уже общественное мнение, склонившееся в его пользу благодаря сказочным успехам самозванца. При виде того, как легко он завладел престолом и с каким энтузиазмом встречал его народ, естественно, возникала мысль, что только законный государь мог добиться столь блистательных побед. Немудрено, что со всех сторон в Рим приходили самые благоприятные сведения о Дмитрии. Папа был тем более склонен отнестись к ним с доверием, что переход Дмитрия в католичество, по-видимому, служил гарантией его искренности. Мог ли оказаться наглым обманщиком или темным искателем приключений тот человек, который так заботился о спасении своей души и дал столько свидетельств своего благочестия? Для этого он должен был родиться настоящим чудовищем… Таким образом, все поддерживало в Риме приятные иллюзии. Этому содействовали и заявления самого претендента, и прием, оказанный ему соотечественниками, и сообщения о нем третьих лиц.

В деле Названого Дмитрия значительная доля ответственности падает на Сигизмунда III. Правда, невозможно определить с точностью, когда и как изменилось мнение польского короля о претенденте. Во всяком случае, несомненно, что в 1606 году, когда произошла катастрофа, колебаниям со стороны Сигизмунда уже не было места: король прекрасно выяснил себе все дело, причем, по всей вероятности, взгляды его определились еще раньше. И что же? До аудиенции венецианского посланника Сигизмунд ни разу не выдал своей тайны и ни словом не предупредил римскую курию об обмане, жертвой которого она являлась. Раньше король втихомолку предоставлял претенденту свободу действий и даже оказывал ему негласную поддержку. Впоследствии, когда Дмитрий стал царем, король встречался с ним, как равный с равным; он обменивался с ним посольствами и ничем не проявлял своих подозрений. Ту же скрытность наблюдаем мы и в письмах его к Павлу V; и эта политика умолчания проводилась в то самое время, когда папа превозносил претендента до небес и горячо призывал польского короля поддержать московского государя. Что же отвечал Сигизмунд папе? Он лишь напоминал ему о своей преданности римскому престолу и церкви и заверял в своей готовности сделать все, что будет необходимо. Таким образом, исконная программа Ватикана, казалось, близка была к осуществлению.

Что же притупило проницательность курии? Что ослепляло тех, кто так легко мог раскрыть обман? Совершенно очевидно, что Рим был слишком увлечен надеждами на скорое и беспрепятственное заключение унии.

Что касается Дмитрия, то мраком покрыта не только его личность. Весьма неопределенный характер носит и вся его деятельность. В частности, было бы совершенно бесплодно строить какие бы то ни было догадки о том, к чему могли привести связи этого царя с Римом. Бесспорно, почва для союза была недостаточно подготовлена. Затруднения возникали со всех сторон. Сам Дмитрий только в начале своей карьеры обнаруживал благочестивое рвение; впоследствии главными мотивами его политики стали личные интересы и нужды Русского государства. Впрочем, будем говорить только о фактах. С такой точки зрения, как бы ни оценивали мы замыслы Дмитрия, приходится признать, что конечные результаты его царствования оказались весьма печальными. Пропасть, разделявшая и раньше Кремль с Ватиканом, разверзлась еще шире и глубже.

Пошли толки, будто самозванец-царь дал клятву обманным путем обратить русскую землю в латинство. Проекты церковной унии были истолкованы в смысле насильственного искоренения православной веры. Присутствие поляков в столице еще более усилило подозрения. Когда же в руках противников Названого Дмитрия очутились письма папы и Рангони, все отнеслись к ним, как к неопровержимому свидетельству против самозванца. Память об этой попытке Вора слилась с мрачными преданиями Смутного времени. Грубые исторические ошибки укрепились на почве вековых предрассудков… И вместе с самим Лжедмитрием анафеме подверглись действительные или мнимые его подстрекатели и сообщники.