Дмитрий Самозванец

Допустим, однако, что тождество Дмитрия и Гришки Отрепьева является окончательно доказанным фактом. В таком случае неизбежно возникает вопрос — каким образом беглый монах, против которого был сам патриарх, мог увлечь за собой всю Россию и возложить на голову себе царский венец? Мы уже отметили выше, мимоходом, некоторые общие условия, облегчающие понимание этого феномена: повторим здесь, что самозванство было продуктом социального распада. Гораздо труднее установить точно, кто, собственно говоря, руководил Дмитрием и скрывался за его спиной. Несомненно, дело самозванца явилось следствием обширного и искусно выполненного заговора. Кто же был его душой? Вожаки так ловко замели свои следы, что волей-неволей нам приходится ограничиться одними догадками. Впрочем, имеется еще один источник сведений о Названом Дмитрии; к сожалению, им пользовались пока еще слишком мало. Мы говорим о собственных признаниях «царевича». Правда, данные эти не очень-то богаты; во всяком случае, на их стороне непосредственность и подлинность. Как мы знаем, Дмитрий умел и любил поговорить. Однако при этом он прекрасно владел собой. Ни разу он не выдал себя. Только в Кракове, в 1604 г., он позволил себе некоторую откровенность с нунцием Рангони. Наступал самый благоприятный момент для начала кампании против Москвы. Между тем Сигизмунд ни сам не спешил принять в ней участие, ни давал действовать претенденту. Дмитрий сгорал от нетерпения. Желая выяснить у нунция, какие печальные последствия может иметь политика короля, он заговорил с ним о своем критическом положении. По словам царевича, в Москве у него имеется целая партия. Она уже давно настоятельно, хотя и тайно, призывает его к себе. Дальше уклоняться от исполнения этих просьб невозможно. Иначе грозит одно из двух: либо сторонники царевича устанут от напрасного ожидания и охладеют к делу, либо замысел их будет раскрыт правительством, и участники его подвергнутся наказанию. Еще более заботила Дмитрия возможная смерть Бориса Годунова. «Если царь умрет в то время, пока я еще нахожусь в Польше, — рассуждал претендент, — кто-нибудь другой может занять мое место». Поэтому необходимо торопиться. Нужно предупредить события, не дожидаясь, пока явятся соперники. Чем скорее действовать, тем лучше… И Дмитрий уже мечтал о том, как он идет прямо на Москву, вступает в Кремль и принимает венец и скипетр своих отцов. Эти картины преследовали его неотступно; они приобретали яркость настоящей галлюцинации. Претендент говорил о своем будущем торжестве с совершенной уверенностью, как о деле, уже решенном. Он предусматривал все его подробности и заранее взвешивал предстоящие мероприятия. Он был убежден, что стоит только кликнуть клич и развернуть свое знамя на рубеже — и все сделается само собою. Словом, он твердо надеялся, что победа обеспечена за ним вполне, и притом обойдется почти без всяких жертв.

В своих донесениях курии Рангони добросовестно сообщал все то, что передавал ему Дмитрий. Однако он не слишком вникал в слова претендента и даже, по-видимому, не был в состоянии проверить их должным образом. Конечно, отнюдь не следует заходить чересчур далеко и приписывать «царевичу» то, чего он не говорил сам. Но, сопоставляя некоторые его намеки с дальнейшими событиями, невольно приходишь к заключению, что вся деятельность Названого Дмитрия развивалась по заранее выработанному плану. Этот план, очевидно, составлен был скорее в Москве, нежели в Польше. Недаром в его выполнении русские принимали гораздо большее участие, нежели поляки.

В самом деле, обратимся к необыкновенной истории претендента, как рассказывает ее Вишневецкий. В ней слишком ясно чувствуются внушения, идущие из Москвы. Но урок заучен плохо и рассказан неудачно. Отсюда это смешение правды с вымыслом, это сочетание исключительной осведомленности с самыми грубыми фактическими ошибками. Конечно, настоящий автор биографии царевича отлично знает, что можно и чего нельзя сказать. Вот почему он обходит молчанием всю историю правительственного следствия по угличскому делу. По его словам, участники известной комиссии были отправлены в Углич для присутствия на погребении царевича. Характерно, что при этом он называет только Геласия и Клешнина. Что касается Василия Шуйского, который, как мы знаем, играл главную роль в комиссии, то его имя совсем не упоминается. Естественно, спрашиваешь себя, что это такое? Невольное упущение или сознательная попытка оставить в тени истинного вдохновителя всей интриги?

Мы помним, какова была первоначальная мысль Дмитрия. Она была весьма проста, даже элементарна. Царевич намеревался набрать казаков и татар и с ними идти на Москву. В этом плане чувствуется русский дух; тем самым обнаруживается и его происхождение. Претендент не имеет в виду ни поляков, ни единения церквей; он отправляется от чисто политической, если угодно, даже династической идеи. Разумеется, король Сигизмунд и канцлер Замойский не могли сразу понять, в чем дело. Естественно, что в их глазах весь замысел Дмитрия был чем-то химерическим и даже нелепым. Поэтому польские друзья «царевича» постарались раздвинуть рамки его проекта. Мы уже видели, в чем заключалась эта переработка. Несомненно, только поляки могли внести в программу Дмитрия начала общеевропейской политики. Только благодаря их влиянию претендент заговорил о распространении истинной веры на Востоке и о крестовом походе против турок. Но лишь только приступил к делу, произошла новая метаморфоза. Поляки куда-то исчезают. Их проекты остаются в области утопии. Напротив, то, что ранее признавалось безумием, осуществляется на глазах у всех при содействии русских. Далее все происходит так, как предвидел Дмитрий. Его осторожные намеки оказываются настоящими пророчествами… При первом же известии о «царевиче» народ приходит в движение. Никто почти не сопротивляется претенденту, Борис Годунов умирает. Путь на Москву открыт, и, наконец, самозванец торжественно венчается на царство в Кремле. Все эти сказочные успехи были предсказаны заранее и дались нашему герою без всякого труда. Не значит ли это, что между ним и Москвой уже давно установились связи?

Впрочем, если москвичи и дали Дмитрию руководящую идею и снабдили его необходимыми средствами, то он внес в свою деятельность и кое-что личное, индивидуальное. В смелом предприятии «царевича» обнаружились свойства блестящего авантюриста. По-видимому, голова претендента была устроена не так, как у других. В ней мирно и, пожалуй, бессознательно уживались самые удивительные противоречия. Дмитрий был богато одаренной, хотя и не слишком глубокой натурой. Его способности и таланты были скорее внешними. Наиболее характерной его особенностью, порой принимавшей уродливую форму, была склонность к ассимиляции. С ней сочеталась замечательная душевная гибкость. В самом деле, мы не видим, чтобы Дмитрий заронил на ниву народную хотя бы одно плодоносное зерно; он был чужд широких идеалов, которым мог бы предаться с настоящей страстью. Правда, он мечтал об императорском сане, о крестовом походе на турок, о будущих своих подвигах завоевателя. Отчасти все это являлось продуктом чрезмерно возбужденной фантазии, отчасти же было навеяно влияниями среды и традициями московской политики. Был у Дмитрия еще один проект, о котором он говорил постоянно и который он даже пытался осуществить. Мы имеем в виду распространение образования в России и насаждение школ. Однако ни в самой идее, ни в приемах ее практического осуществления мы опять не находим ничего оригинального или широко задуманного. В сущности, и здесь Дмитрий следует чужому примеру. Недаром побывал он в Польше. Он хотел, чтобы те же иезуиты явились и в Россию, дабы создать здесь коллегии и академии. Конечно, нужно отдать должное царевичу. Он ясно понимал важность просвещения и твердо решил приобщить к нему свою державу. Но для этих обширных планов не нужно было обладать гениальным умом. В голове Дмитрия просто-напросто еще были живы впечатления, вынесенные из Польши.

Мы уже отметили необычайную душевную гибкость Дмитрия. Это свойство особенно ярко обнаружилось в религиозной эволюции «царевича». Было бы, однако, слишком поспешно судить о нем, как о человеке лицемерном и безразличном к вопросам религии; было бы несправедливо утверждать, что всю свою жизнь он играл какую-то кощунственную комедию. Подобное суждение грешило бы излишней категоричностью; оно не мирилось бы с конкретными фактами, относящимися к истории религиозного развития Дмитрия. Конечно, при первом появлении претендента в Польше одним из лучших средств приобрести расположение короля и папы было для него отречение от православия. Однако, с другой стороны, такая политика «царевича» была чрезвычайно опасна. Ведь за каждым его шагом внимательно следили русские люди; а мы знаем, какое отвращение они питали к католикам. Таким образом, весь расчет Дмитрия мог оказаться ложным. По-видимому, в этот период своей жизни претендент руководствовался не одними эгоистическими побуждениями. Вспомним, какая среда его окружала, какие примеры видел он перед своими глазами… Он слышал речи благочестивых и ученых людей; в довершение всего, он был страстно увлечен прекрасной полячкой. Все это должно было действовать на его душу. Кажется, Дмитрию самому была свойственна та слабость, в которой он укорял соотечественников: в сердце его жила какая-то суеверная преданность внешним, обрядовым формам. В самом деле, в чем, по преимуществу, выражалось его благочестивое настроение? В паломничествах, в благословениях, в знамениях креста, в почитании икон, мощей и других святынь… Находясь в критических обстоятельствах, он мог видеть в своем переходе в католичество залог спасения и будущего торжества. Ведь сердце человеческое склонно подчас поддаваться самым странным иллюзиям: стоит взяться за безумное дело, и тотчас захочется уверовать в него, и всячески стараешься успокоить свою совесть…