Дмитрий Самозванец

И что же? С упорством, которое всегда характеризовало Сигизмунда, он неуклонно шел вперед. Так он достиг Волоколамска. Здесь, наконец, король прозрел. Прибытие Владислава совсем не напоминало собой победоносного вступления государя в свои владения. Какая разница с триумфальным шествием Дмитрия! Вместо того чтобы встречать своего царя, народ запирался в города; а эти города преграждали полякам дальнейший путь к Москве. Сигизмунд послал в столицу своих агентов. Их без дальних слов выпроводили оттуда. Очевидно, договариваться было не с кем: бояре, сторонники Владислава, куда-то исчезли… Таким образом, Сигизмунд стоял перед враждебной ему столицей; при нем была самая жалкая охрана; тут же находился новый царь, отвергаемый своими подданными. Начинались холода; припасы войска истощались. Король понял, что он — на краю пропасти. Он измерил взором ее глубину и, наконец, решился. Ясно было, что нужно немедленно вернуться в Польшу вместе с Владиславом. Намеченные планы приходилось пока оставить: к ним Сигизмунд надеялся возвратиться при иных, более благоприятных обстоятельствах.

Отступление Сигизмунда спасло Россию от гибели. Среди ужасной смуты, несмотря на жестокую борьбу партий и отчаянное соперничество личных страстей, русский народ избрал себе государя и тем положил конец междуцарствию. Он был коронован в Москве в июле 1613 года.

Воцарение Михаила рушило все мечты королевича Владислава о московском престоле. Разумеется, бояре не замедлили дать это понять Сигизмунду; при этом они предложили ему заключить мир и произвести обмен пленными. В числе последних находился отец молодого царя, Филарет. Как мы знаем, он был отправлен в Варшаву в качестве посла; там его задержали, как военнопленного. Конечно, это было тяжким ударом для любящего сына.

Отношения с Польшей завершились, в конце концов, новой войной. Прежде чем она привела к более или менее определенным результатам, Михаилу пришлось считаться с новым соискателем престола, бывшим еще в колыбели. В Калуге провозгласили царем младенца — сына Марины. Теперь его мать была заодно с Заруцким. А мы знаем, что этот человек был способен на все и не останавливался ни перед какими препятствиями. Мы уже упоминали о нем несколько выше. Заруцкий был атаманом донских казаков; его единственным богатством была сабля. За помощь, оказанную Лжедмитрию II, он был обласкан и осыпан милостями со стороны самозванца. В пору междуцарствия ему пришлось играть довольно заметную роль. Затем, после избрания Михаила Романова, Заруцкий объявил себя сторонником сына Марины. Новому правительству удалось настигнуть его и нанести ему поражение. Тогда он бежал в Астрахань, откуда начал агитировать против молодого царя среди татар и персов. Однако защитники законного порядка вытеснили его и отсюда. Заруцкий бросился дальше на восток, захватив с собой Марину, маленького Ивана и несколько сотен казаков. Правительственные войска пустились за ним в погоню: им было приказано захватить его живым или мертвым. Очевидно, беглецы не слишком торопились. Скоро они были настигнуты и, видя себя окруженными, решили выдать самого Заруцкого, Марину, младенца Ивана и какого-то монаха Николая, как сообщает нам один памятник той эпохи. Конечно, не могло быть и речи о пощаде таких пленников. Заруцкий был посажен на кол в Москве. Что касается Марины, то с тех пор ее следы теряются. Настигла ли ее насильственная смерть? Пришлось ли ей влачить плачевное существование в глубине темницы или в келье какого-нибудь монастыря? Никто не знает этого. Среди бернардинцев сохранилось предание, будто несчастная дочь Юрия Мнишека была утоплена в реке. Такая же судьба выпала будто бы на долю всей ее свиты, не исключая отца Антония. Очевидно, духовник несчастной царицы до конца остался ей верен.

Впрочем, уже со времени брака Марины с Лжедмитрием II вся жизнь ее одета покровом тайны. Вероятно, пережитые потрясения оказались роковыми для юного существа, измученного скитаниями вдали от родины и испытавшего на себе жестокие удары судьбы. Надо заметить, что история была столь же беспощадна к Марине, как и сама действительность. Как польские, так и русские писатели осыпали ее самыми тяжкими обвинениями. В глазах этих судей детище самборских бернардинцев оказывается существом без стыда и совести. Сам патриотизм Марины подвергается сомнению. Зато ей приписывается необузданное честолюбие, готовое на всевозможные жертвы во имя миража царской власти, предназначенной ее сыну. В ослеплении своими тщеславными мечтами Марина будто бы пренебрежительно отвергла милостивые предложения Сигизмунда III. Мирной, но безвестной жизни она предпочла отчаянную погоню за счастьем. Говоря по правде, действия Марины свидетельствуют скорее против нее, нежели в ее пользу. Так ясно мы представляем себе эту наездницу в мужском платье, со свитой из лихих казаков. Героиня больших дорог, она бешено скачет, собирая вокруг себя темных искателей приключений… Но кто скажет, в какой мере Марина была свободна или, напротив, связана чужой волей в своих поступках? Являлась ли она жертвой собственных страстей, или же ее просто подхватил и унес вихрь событий? Мы уже знаем, какое рассудительное и полное достоинства письмо она отправила к королю 16 января 1610 года. После этого голос несчастной царицы замолкает. Никому, в сущности, неизвестно как следует, какие речи вела с тех пор Марина; никто не может сказать, какими обещаниями или угрозами старались пленить ее или запугать. Во всяком случае, между Самбором и Астраханью лежит целая бездна. По этому страшному пути пришлось пройти молодой, одинокой женщине. Условия, среди которых она жила это время, были самыми ужасными. Неужели, испытав все это, Марина не может рассчитывать на снисхождение ввиду обстоятельств, смягчающих ее вину? Нет, справедливость требует, чтобы судьи считались с этими данными — по крайней мере, до тех пор, пока не будет произведено дополнительное следствие.

Каков бы ни был конец Марины, ее исчезновение избавило Михаила Романова от одной из многих опасностей или, по крайней мере, забот. Власть молодого царя, созданная самим народом, пережившим глубокий кризис, мало-помалу укреплялась. Вся Россия смыкалась вокруг него, как около национального стяга. Однако Сигизмунд ни за что не хотел примириться с утратой столь богатой добычи. В глазах польского короля Михаил был едва ли не поповичем — вообще, человеком далеко не блестящего происхождения. Сигизмунд считал его ребенком, не способным к управлению государством. Он был убежден, что на московский престол этого государя возвела чернь против воли знати. Король открыто говорил, что подобное избрание он считает величайшим беззаконием. Единственным правомочным царем является Владислав. Ведь народ уже присягал ему, а знатнейшие бояре и доныне продолжают звать его в Москву. Во всех неудачах своего сына Сигизмунд винил враждебных ему интриганов. Не будь их, Владислав уже давно носил бы русскую корону и трудился бы над приобщением своей новой державы к семье европейских государств.

Таковы были представления Сигизмунда о России, едва пережившей ужасы междуцарствия. Между тем никогда ненависть русских к полякам и к латинству не достигала такой силы, как именно в эту пору. В том же духе высказывался польский король и при свиданиях своих с императором Матвеем, которого русские избрали как бы третейским судьей для прекращения изнурительной борьбы с Польшей. Император самым серьезным образом отнесся к своей роли. Распространяясь на тему о коварных случайностях войны, он осторожно давал понять Сигизмунду, что лучшим средством восстановить мир между обоими державами было бы признание Михаила законным государем. Но при одной мысли об этом Сигизмунд выходил из себя. Он слал в Вену одно письмо за другим; он заставлял королевича Владислава вести такую же переписку; ему казалось, что император не обнаруживает достаточного беспристрастия в решении спора. В конце концов, впрочем, Сигизмунд согласился на посредничество Матвея, хотя и сомневаясь в действительности такого способа уладить дело. Как нарочно, дипломатические переговоры между сторонами завершились полной неудачей. 6 апреля 1616 г. Сигизмунд не без самодовольства заявляет, что все его предсказания оправдались. Чего же ждать от этих варваров с неверной душой — как он называет русских! В этих словах уже таилась угроза. Действительно, четыре месяца спустя, 23 июля того же года, Сигизмунд объявил императору, что сейм санкционировал войну Речи Посполитой с Москвой.