Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии

В духовной области это объединение уже давно осуще­ствилось, и с тех пор, как Афины сделались умственным центром Эллады, оно с каждым годом становилось все тес­нее и глубже. Вследствие этого аттическое наречие сдела­лось общим литературным языком, а следовательно, и язы­ком всех образованных людей. Прочие диалекты еще неко­торое время держались только в специальных науках; врачи гиппократовой школы продолжали писать по-ионийски, как их учитель, а пифагорейцы и вообще математики греческого Запада остались верны дорийскому наречию. Однако, как местный разговорный язык, диалекты еще долго продолжали жить, и одна только Македония решилась сделать аттиче­ское наречие своим государственным языком.

В конце V и начале IV века нация выработала себе и од­нообразное письмо. Ионийский алфавит, самый совершен­ный из всех греческих алфавитов, сделался в Аттике около времени Пелопоннесской войны преобладающим в неофи­циальной письменности и постепенно начал проникать так­же в официальное делопроизводство; наконец, при восста­новлении демократии в 403 г. он был официально введен в обиход афинской государственной канцелярии. То же сдела­ли около этого времени все остальные греческие государст­ва, вследствие чего старые алфавиты повсюду были забыты — несомненно, знаменательный признак овладевшего элли­нами стремления к объединению нации.

Это движение не могло не отразиться и в политической области. Сознание, что нация необходимо должна объеди­ниться, что иначе Элладе грозит опасность истощить свои силы во внутренних распрях и в конце концов сделаться до­бычей варваров, начало со времени Пелопоннесской войны проникать все в более широкие круги. Аттическая комедия неустанно в течение всей войны напоминала народу, что кровь, проливаемая им на полях битвы, есть кровь братьев эллинов. Совершенно так же думал Платон; на войну элли­нов с эллинами он смотрел как на гражданскую войну и как на признак того, что нация больна. Но более всего распро­странению объединительной идеи способствовали ораторы. Уже великий основатель искусства красноречия, Горгий из Леонтин, отдал свои силы на служение этому делу. Ему су­ждено было видеть, как сначала Спарта с помощью персов сокрушила Афинскую державу, как затем афиняне и фиван­цы, также с персидской помощью, сокрушили Спартанскую державу, и как вследствие этого малоазиатские греки снова подпали под персидское иго, от которого их некогда освобо­дили предки. И вот, в 392 г. он выступил на Олимпийском празднестве перед собравшимися эллинами, пламенным сло­вом призывая их к единению и борьбе с варварами, которая одна лишь достойна Греции и одна может залечить язвы по­литического раздробления. В том же смысле говорил он в Афинах, в речи, произнесенной им в память граждан, пав­ших в Коринфской войне; печальным победам над братьями-греками он противопоставлял дни Марафона и Саламина, единственные истинно славные страницы в истории Афин. И слова Горгия не отзвучали бесследно. Примирение эллинов между собою, национальная война против Персии для осво­бождения заморских братьев сделались отныне излюбленной темой ораторов, выступавших на панэллинских празднест­вах, — знак, что этим идеям был обеспечен успех у слуша­телей. Подобные же призывы иногда раздавались и с поли­тической трибуны. Даже Демосфен однажды назвал персид­ского царя „исконным врагом всех эллинов" и считал источ­ником всех бедствий, постигших Элладу, внутренние раздо­ры и вызванное ими вмешательство персов; эллины, говорит он, нуждаются в посреднике, который водворил бы между ними согласие. Правда, это были лишь красные слова, кото­рые очень скоро были снова забыты.

Но никто не трудился так долго и неутомимо в пользу объединения Греции, как Исократ. Когда постыдный мир Анталкида выдал малоазиатских греков варварам и Эвагор Кипрский начал борьбу за жизнь и смерть с могущественной Персией, тогда великий оратор выступил со своим Панеги­риком, — совершеннейшим образцом античного торжест­венного красноречия, предназначенным воодушевить элли­нов к национальной войне против Персии. Одну минуту дей­ствительно казалось, что эти надежды близки к осуществле­нию (выше, с. 153); но вскоре Исократу пришлось убедиться, что люди, стоявшие во главе греческих республик, менее всего заботились о достижении великих национальных це­лей. Тогда Исократ обратил свои взоры на монархию, преж­де всего — на Ясона Ферского, владыку Фессалии. Действи­тельно, Ясон охотно согласился стать во главе похода про­тив персов, но убийство его в 370 г. внезапно расстроило этот план. Когда вслед затем Дионисий Сиракузский сбли­зился с Афинами и начал принимать деятельное участие в греческой политике, Исократ увидел в нем грядущего спаси­теля нации; в самом деле, кто мог быть более способен вести эллинов против Персии, чем вождь, объединивший Сицилию и остановивший успехи карфагенян? Но у Дионисия были более неотложные заботы дома; правда, он еще раз взялся за оружие, но опять лишь против Карфагена, а вскоре смерть отозвала престарелого тирана с политической арены. Затем обстоятельства неожиданно сложились так, что Исократ мог, казалось, снова надеяться на осуществление своей заветной мечты: Афины в союзе со Спартой обратились против Пер­сии, старый царь Агесилай II еще раз перешел в Азию и за­тем победоносно защитил Египет против персов, наконец Афины в союзнической войне открыто порвали с Персией и Харес одержал ряд блестящих побед над малоазиатскими сатрапами. В это время Исократ обратился к спартанскому царю Архидаму III, призывая его последовать примеру его великого отца, Агесилая, и стать во главе освободительной войны против Персии. Но внимание Архидама было погло­щено более неотложными задачами; он надеялся в союзе с Фокидой вернуть Спарте ее прежнее положение в Пелопон­несе и вовсе не был склонен связывать себе руки обширным заморским предприятием. Тщетно Афины призывали элли­нов к борьбе против Персии; они остались изолированными и должны были позаботиться о том, чтобы как-нибудь до­биться мира с царем (выше, с.214).

Но Исократ и теперь не потерял надежды. Чего он тщетно ждал от старых греческих государств, то осущест­вит, может быть, македонский царь, завоевавший себе в те­чение немногих лет такое положение, какого не занимал до него ни один греческий государь. Исократ лелеял этот план уже во время войны из-за Амфиполя; он готовил речь, кото­рая должна была убедить афинян в необходимости прими­риться с македонским царем и в союзе с ним предпринять войну против персов. И вот — раньше, чем Исократ мог на­деяться, — был заключен мир; он немедленно отправил к царю открытое послание, где изложил свою политическую программу. Ближайшая задача, говорит он, — водворить мир в Элладе; если Филипп серьезно возьмется за осуществление этой цели, то общественное мнение тотчас станет на его сто­рону и он во всей Греции займет такое же положение, какое занимают цари в Спарте или он сам по отношению к маке­донской знати. Затем пусть он ведет силы объединенной на­ции против Азии. Война с персами не представит затрудне­ний, раз они не будут иметь союзников в Греции, и завоева­ние всей персидской монархии вполне возможно. Если же этот план окажется неисполнимым, то достославной целью было бы по крайней мере вырвать из рук персидского царя Малую азию и основать здесь ряд колоний, в которых могли бы найти новое отечество все те, кого теперь бедность гонит в наемники; таким образом, эти люди были бы избавлены от нужды и превратились бы в полезных членов общества, то­гда как в настоящее время они являются истинным бичом Эллады.

Не звучит ли в этих словах Исократа пророческое пред­видение будущего? Правда, объединить Грецию было не так легко, как ему казалось; еще много крови будет пролито, прежде чем удастся сломить сопротивление партикуляризма, и ни Исократ, ни сам Филипп не увидят полного осуществ­ления тех идеалов, которым они посвятили свою жизнь, один как полководец и политик, другой как оратор и публи­цист. Роль, которую Исократ, простой афинский интеллекту­ал, играл рядом с могущественным царем, была с внешней стороны, разумеется, очень скромна; но это не умаляет в наших глазах значения его деятельности для торжества той идеи, которой они оба служили. В то время риторика была в Греции крупной силой, и Исократ был самым прославлен­ным из преподавателей риторики. Его произведения чита­лись от одного конца греческого мира до другого; а к влия­нию литературному присоединялось еще личное влияние на целый ряд даровитейших юношей, которые отовсюду стека­лись в Афины к стопам знаменитого учителя и которые позднее сделались духовными вождями нации. Голос такого человека влиял на общественное мнение, как ничей другой, и если Филиппу удалось объединить Элладу, если Алек­сандр смог открыть далекую Азию для греческой культуры и греческой предприимчивости, то это в значительной степени было заслугой Исократа, который проторил им путь совер­шенно так же, как деятели 1848 г. подготовили почву для объединения Германии.