Личности в истории

Вскоре квартира Нодье при библиотеке стала местом свидания «всей романтической литературы» Франции, как заметил кто-то из современников. Виктор Гюго и Стендаль, Теофиль Готье и Жерар де Нерваль, Мериме и Мюссе – они все дружили с Шарлем Нодье и приходили послушать его увлекательнейшие истории.

Александр Дюма вспоминал, что Нодье рассказывал о давно прошедших событиях так, как будто присутствовал при них: «Он знал всех – он знал Дантона, Шарлотту Корде, Густава III, Калиостро, Пия VI, Екатерину II, Фридриха Великого… словно он присутствовал при сотворении мира и, видоизменяясь, прошел сквозь века».

Нодье любил книги. Казалось, что любовь эта была у него в крови. За ними он видел историю, судьбы страны и людей.

В послереволюционной Франции первой трети XIX века все памятники старины, в том числе и книги, нуждались в защите. Люди уничтожали их бездумно, не подозревая об их ценности. И вскоре даже появилось новое ремесло – «книжное живодерство». С книг сдирали богатые переплеты и пускали сафьян или телячью кожу на изготовление женских туфелек, а бумагу – ту, что получше, – на кульки для бакалейщиков.

Нодье одним из первых начал ту борьбу за сохранение памятников французской культуры, которую вскоре продолжил его знаменитый современник Виктор Гюго.

Он был настоящим рыцарем, этот миролюбивый, кроткий библиофил Шарль Нодье. Каждый день, какое бы ни случалось ненастье, он отправлялся в свое неспешное странствие по набережной Сены, где располагались букинистические лавочки и лотки под открытым небом.

На них связками продавались книги. Когда дешевые и грубые поделки, когда – редкие экземпляры, продаваемые за вполне разумные деньги, а когда и редчайшие сокровища – потемневшие от времени и одиночества, лишившиеся заботливых и любящих хозяев. Нодье спасал их, потерянных, обреченных на гибель в кондитерских и бакалейных лавках, в сапожных и кожевенных мастерских.

По-детски радуясь, он с любовью изучал факсимильные оттиски, заметки на полях и примечания. Он, может быть, единственный тогда понимал, насколько важны эти пометки, сделанные рукой Вольтера, Руссо… Он исследовал бумагу и переплеты, монограммы владельцев. Восторгался рукописной пометой Гролье на книгах его библиотеки: «Я принадлежу Гролье и его друзьям».

Шарль Нодье спасал не только книги, но и имена, по невниманию и небрежности, казалось бы, уже обреченные на забвение. Стараниями Нодье и его друга Виктора Гюго современники вновь вспомнили и оценили Франсуа Рабле, Сирано де Бержерака.

Сам Нодье не знал, останется ли его имя в истории. В присущей ему ироничной манере он писал о себе: «Увы! говорил я однажды сам себе, печально размышляя о том, что останется от всех трудов моей жизни, так вот к чему приводит то, что именуют творческим путем писателя! Вечное забвение после смерти, а иногда и до нее! Стоило труда писать! А ведь я был изгнанником, подобно Данте, узником, подобно Тассу, и влюблялся куда более страстно, чем Петрарка. Скоро я ослепну, как божественный Гомер и божественный Мильтон. Я хромаю меньше, чем Байрон, но зато стрелял гораздо лучше него. В естественной истории я разбираюсь не хуже Гете, а в старых книгах – не хуже Вальтера Скотта и каждый день выпиваю на одну чашку кофе больше, чем Вольтер. Все это – бесспорные факты, о которых потомки не услышат ни ползвука, если, конечно, у нас будут потомки. В таком случае, решил я, поразмышляв еще четверть часа, мне, очевидно, чего-то не хватало. Мне не хватало двух вещей! – воскликнул я через полчаса. Во-первых, таланта, приносящего славу, во-вторых, необъяснимого благоволения случая, который эту славу дарит».

Отчасти Нодье был прав. И сегодня мало кто даже во Франции, кроме специалистов, читал его статьи, романы и сказки. Самую знаменитую из них – «Фею хлебных крошек», например.

Меж тем Бальзак писал о Нодье: «Вы бросили на наше время прозорливый взгляд, философский смысл которого выдает себя в ряде горьких размышлений, пронизывающих ваши изящные страницы».

Он продолжал писать сказки, легенды почти до самой смерти и оставался оптимистом. Шарль Нодье считал, что сказка может при определенных условиях воплотиться в жизнь… И эти условия очень простые. Быть честным, добрым, думать о ближних больше, чем о самом себе. Любить и ради любви совершать поступки, которые в сию минуту кажутся неудобными, может быть, даже подвиги. Но ведь без них жизнь такая тусклая, что, может, даже и вовсе не стоит жить.

«Фея хлебных крошек» – волшебная и, казалось бы, очень веселая история. Она полна гротеска и иронии. В ней действуют «на редкость прыгучие феи, люди с песьими головами, собаки в лайковых перчатках и адвокаты с голосом попугая и проворностью обезьяны. В ней есть портрет, который то плачет, то смеется, и корабль, который собирается плыть по подземным каналам на остров посреди ливийской пустыни».

Сказку Нодье, как и все сказки, можно прочитать и отложить, забыть. А можно задуматься. Какая она добрая. Как между строк ее проглядывает правда жизни. И почему автор вынужден прятать ее простые истины в обличие сказки.

Мишель-плотник во всех испытаниях, которые ему устраивает Фея хлебных крошек, умеет сохранить щедрость, бескорыстие, верность. Но почему-то в контексте сказки такой герой смотрится естественно, а в реальном мире, нарисованном Нодье, – исключением, оригиналом, даже безумцем.

«Так фея она все-таки или нет?» – однажды задает Мишель давно назревший вопрос. Но в ответных словах Феи опять нет готовых решений: «Какая беда, если ты будешь думать, что я в самом деле дух, стоящий выше человеческого рода. Дух, привязавшийся к тебе из почтения к твоим добрым качествам, из благодарности за твои добрые дела. Разве не могло это расположение существа высшего… испытать твое терпение и твою отвагу, покорить твою жизнь ежедневному почитанию добродетели и постепенно сделать тебя достойным подняться на более высокую ступень в иерархии живых существ. В твоей жизни есть загадки, но разве вся жизнь – не загадка? А ведь никто не торопится ее разгадать».

«Все правда и все ложь», – говорит как-то Фея хлебных крошек. В этом весь Нодье. И это, быть может, одна из причин, по которой писатель никогда не был особенно популярным. Людям хочется простых решений. Чтобы им сказали: это хорошо, это плохо. А они уж потом будут сами решать, соглашаться им с этим или не соглашаться…

Но Нодье всегда «морочил» своему читателю голову, ставил перед выбором, водил по лабиринту, показывая за каждым поворотом новые пути, новый выбор.

А разве не так бывает и в жизни, которая очень похожа на волшебную сказку, и наоборот? И уж дело каждого, хочет сказать Нодье, заметить это или совсем не признать. И он всегда будет, этот вопрос: в какую правду ты веришь?

…С одного из портретов на нас смотрит старый Нодье. Нахохлившийся суровый старичок без капли иронии в глазах. Он не похож на того сказочника, веселого выдумщика, которого мы знаем по его книжкам. Но может, это и есть то самое: «Все правда и все ложь»?

И Нодье заставляет нас смеяться, чтобы вдруг мы открыли для себя то серьезное, важное, вечное, что он всегда стремился нам передать.

Гофман. В сказке как в жизни

Илья Бузукашвили

Его жизнь была полна рутины, но он смотрел на нее какими-то особыми глазами. Эрнст Теодор Амадей Гофман умел проникать в суть вещей. И еще он мечтал, чтобы его сказки согревали сердца.

«Совсем стемнело. Фриц и Мари сидели, крепко прижавшись друг к другу, и не смели проронить ни слова; им чудилось, будто над ними веют тихие крылья и издалека доносится прекрасная музыка. Вдруг светлый луч скользнул по стене. И в то же мгновение прозвучал тонкий серебряный колокольчик: “Динь-динь-динь-динь!“ Двери распахнулись, и елка засияла таким блеском, что дети с громким криком: “Ax, ax!“ – замерли на пороге».

Гофман