Император Николай II и заговор генералов

Дальше пишет Вел. кн. Андрей Влад., со слов Рузского: «…ко мне пришел один из флигель-адъютантов и попросил вернуть Государю телеграмму. Я ответил, что принесу лично, и пошел в Царский поезд и застал Государя и гр. Фредерикса. Я чувствовал, что Государь мне не доверяет и хочет вернуть телеграмму обратно, почему прямо заявил: “В. В., я чувствую, Вы мне не доверяете, но позвольте последнюю службу все же сослужить и переговорить до Вас с Гучковым и Шульгиным и выяснить общее положение”. На это Государь сказал: “Хорошо, пусть останется, как было решено”… Я вернулся к себе в вагон с телеграммой в кармане»…

Все эти генералы все еще боялись, что Государь передумает, а Государь… понимал, что все кончено. Все остальное – и приезд двух таких же предателей, как и генералы, отъезд в Могилев, прощание со Ставкой, арест Государя, Его заключение с Семьей в Царском, затем Тобольск, страшный Екатеринбург, все это было длительной агонией, которая окончилась Ипатьевским подвалом. Кто повинен в этой ужасной смерти? Только палачи? Только Советское правительство с Лениным? Только Временное правительство? Керенский? Совдеп? Нет. И генералы-изменники во главе с Алексеевым. И они еще больше, чем другие. И Алексеев еще больше, чем другие генералы. Если бы он захотел, вернее смог бы понять, продумать (или быть другим человеком, чего он не мог), то не было бы ни Временного пр-ва, ни Керенского, ни Совдепа, ни Советов, ни Ипатьевского подвала.

Между прочим есть мнение, что Мельгунов очень «беспристрастный историк». Во-первых, Мельгунов, конечно, не историк, а автор многочисленных монографий, а во-вторых, Мельгунов совсем не беспристрастный. Это вполне понятно. Советский историк Покровский пишет о тех же событиях совсем не так, как, скажем, Ключевский, и Карамзин не так, как Платонов. Но у Мельгунова (народного социалиста по партийной принадлежности) все время встречаются такие фразы: «Запись Вильчковского, проводящего определенную тенденцию реабилитации Рузского в глазах эмигрантских монархистов», или говоря о Шульгине: «Свои эмигрантские переживания он переносит в годы, о которых рассказывает, как мемуарист» и т. д. В общем, Мельгунов выставляет себя каким-то судьей, когда приводит те или другие мемуары очевидцев. Никаким судьей он быть, конечно, не может, никаким очевидцем не был, но может порицать или одобрять те или иные события. Лично я скажу, что читать его очень трудно (у меня есть все его книги). Он буквально загромождает свои описания не выдержками, а своими догадками и предположениями. И выводами, под час весьма рискованными и совершенно необоснованными. Я на них уже указывал раньше. Я предпочитаю все же очевидцев.

Приехали Гучков и Шульгин в Псков, так сказать, потихоньку от Совдепа, боясь, что их задержат, как задержали раньше Родзянко. Шульгин так и пишет: «Мы должны ехать вдвоем, в полной тайне» («Дни»).

И вот, сидя в поезде, этот самый Шульгин думает о легализации беспримерного насилия, о том, что Государь «добровольно» отречется, все присягнут новому правительству и все будет в порядке. Он не понимал (если он был глуп) того, что легализация отнимала возможность у людей, которые могли и хотели (Хан-Нахичеванский, Келлер, Русин и много других, – не ошибусь, если скажу, что большинство) бороться и с Совдепом и Петроградским сбродом. Если же Шульгин не был глуп, то это было еще большим преступлением, чем приказ № 1, и Шульгин был «секретарем дьявола», таким же, как и Суханов.

Вот, как мечтал, сидя в вагоне, этот «монархист»: «Государь отречется от престола по собственному желанию, власть перейдет к Регенту, который назначит новое правительство. Государственная Дума, подчинившаяся указу о роспуске и подхватившая власть только потому, что старые министры разбежались, – передает эту власть новому правительству. Юридически революции не будет». Нет, он все-таки был и глуп.

Тайком выбравшись, так как Суханов, Стеклов, Соколов и др. могли заставить остаться (значит, подлинная власть), этот господин думает, что Совдеп согласится на какого-то Регента, на его назначение какого-то правительства и т. д.

Гучков и Шульгин прибыли после 10 ч. вечера.

Еще до их прибытия Государь имел продолжительную беседу с лейб-хирургом профессором Федоровым. Государь спрашивал Федорова о болезни Наследника. Тот ответил Государю, что болезнь Его Сына неизлечима и как долго можно с ней прожить, неизвестно. Эта беседа заставила Государя позже, после приезда депутатов, изменить Свое решение о передаче Престола. Государь решил передать престол вместо Сына брату. «Федоров удивлялся на Государя, на Его силу воли, на страшную выдержку и способность по внешности быть ровным, спокойным».

«Прислуга, солдаты, офицеры – все с какой-то болезненной тревогой смотрели на Его Величество. Все не хотели верить, что близится время, когда у них не будет любимого Государя Николая II».

«Когда поезд с Гучковым и Шульгиным подошел к станции Псков, Государем был прислан дежурный флигель-адъютант Мордвинов передать им, что Его Величество их ждет. Мордвинов провел их прямо с поезда в салон-вагон Государя, где они были встречены Министром Двора. Гучков, здороваясь с Министром Двора, сказал ему: “В Петрограде стало спокойнее, граф. Но ваш дом совершенно разграблен; а что сталось с вашей семьей – неизвестно”. Оба прибывшие к Его Величеству представителя народа производили впечатление людей не мытых, не бритых, были они в грязном крахмальном белье.

Во время приема Государем депутатов – Гучкова и Шульгина – сопровождавшие их занимались раздачей на вокзале всевозможных революционных листовок и вели с публикой возбуждающие беседы. Его Величество, выйдя в салон, поздоровался с депутатами, предложил им сесть и спросил, что они имеют Ему передать» (Воейков).

А Мордвинов пишет об этом: «Оба они были, видимо, очень подавлены, волновались, руки их дрожали, когда они здоровались со мной, и оба имели не столько усталый, сколько растерянный вид.

“Что делается в Петрограде?” – спросил я их. Ответил Шульгин. Гучков все время молчал… “В Петрограде творится что-то невообразимое”, – говорил волнуясь Шульгин. – Мы находимся всецело в их руках и нас, наверно, арестуют, когда мы вернемся”.

“Хороши-же Вы, народные избранники, облеченные всеобщим доверием, – как сейчас помню, нехорошо шевельнулось в душе при этих словах. – «Не прошло и двух дней, как Вам приходится уже дрожать перед этим «народом»; хорош и сам «народ», так относящийся к своим избранникам”.

“Что же Вы теперь думаете делать, с каким поручением приехали, на что надеетесь?” – спросил я, волнуясь, шедшего рядом Шульгина. Он с какой-то, смутившей меня, не то неопределенностью, не то с безнадежностью от собственного бессилия, и как-то тоскливо и смущенно понизив голос, почти шепотом, сказал: “знаете, мы надеемся только на то, что быть может, Государь нам поможет”… Мы знаем, о какой «помощи» говорил Шульгин. Он, наверно, также говорил и с «дорогим Никитой Сергеевичем».

А в вагоне Шульгин так описывает встречу с Государем: «Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо Его было совершенно спокойно и непроницаемо. Он изменился сильно с тех пор… Похудел… но не в этом было дело…. А дело было в том, что вокруг голубоватых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин… Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия… Мне казалось, можно было угадать в лице Государя:

– Эта длинная речь – лишняя»… («Дни»). А Рузский в это время торопливо подымался на входную площадку вагона. Он раздраженно говорил: «Всегда будет путаница, когда не исполняют приказаний. Ведь было ясно сказано направить депутацию раньше ко мне. Отчего этого не сделали, вечно не слушаются». Я хотел его предупредить, что Его Величество занят приемом, но Рузский, торопливо скинув пальто, решительно сам открыл дверь и вошел в салон» (Мордвинов).