Искупление

* * *

От ручья пахло дымом костра. Бренок сам выдавал кашевару сарацинское пшено [Сарацинское пшено - рис], сам проверил молоко, что пасынки привезли из деревни Куницыно - деревянную кадь на три ведра, а до этого отправил два десятка ставить петли на глухарей и тетеревов да десяток доброхотов отпустил к реке Рузе, дабы половчей перегородили реку сетью... А от ручья треск сучьев, сдержанный и радостный говор пасынков (шутка ли: сам великий князь на ловы взял!), ржанье стреноженных, отогнанных на отаву коней, и особенно этот запах дыма - сладковатый запах березового корья, памятный с давних, отроческих лет, когда дядьки-бояре старались попроворней взгнести огонь для отца...

В шатер заглянул Бренок и радостно сообщил:

- Ведут от лесу!

Издали послышался вой детишек и два бабьих при-голоска. Вскоре у шатра стоял на коленях и сам Олфе-рий Древолазец.

- Почто бежали? - спросил Дмитрий, не выходя из шатра, лишь откинув полог. Был он в шитой голубым шелком простой рубахе до колен под голубой же кушак крученого шелка.

- Помилуй нас, княже! Сдуру бежали: нонема непокойно по лесам, а тут как узрели конных - ума решились... Прости! Да не велишь ли меду достать?

Олферий оказался не из робких, в лес он подался с

семейством не от обложного страху, а из осторожности и с толком: когда подошли к его избе, она была пуста. Пусты были хлев, конюшня и даже избенка-медовуша. Напрасно пасынки заглядывали в бочки, кади, корчаги, в кринки, ладки и горшки - дух медовый слюну гонит, а меду нет!

- Меду? Велю!

Молодым конем вскинулся Олферий. Разметал ворох соломы, откинул жерди и достал из ямы ушатец меду. Бортник принес и поставил тяжелую ношу к ногам великого князя, и, когда ставил, наклонясь, обнажились на обеих руках недавние, сизые шрамы - от кистей до локтей и уходили выше.

- Медведь? - догадался Дмитрий.

- Он, княже. - Олферий стоял на одном колене и смотрел снизу, как матово посвечивает гривна на шее пресветлого князя. - Медвзди злейшие супостаты мои, кабы не зубы медвежьи, превелико меду наломал бы ныне в дуплах.

- Много ли воеводе отправлено?

- По старине: два берковца да опричь того... Боярин у меня полуберковца выкорил себе.

"Добре живется воеводе, коль с каждого бортника по пяти пудов меду..." - подумалось Дмитрию.

- Сколько душ под крышею?

- Девять чад бог послал, княже, да баба, да я, да племянницу приютил, братову дщерь. Порублен Михайло Рязанью в досюлыны годы... Слава богу и тебе, великой княже, живем покуда...

Бортник поклонился Дмитрию головой до земли.

- И присевок держишь? - кивнул Дмитрий на поле, что светилось стерней во всю свою половину, вторая сочно зеленела всходами озимой ржи.

Бортник осторожно оглянулся на поле, на избу с хлевом, на конюшню и кивнул, договорив ответ:

- Ржица уродит - на овес меняю коньку, понеже свой овес медведи травят, окаянные. Не уродит - пушной хлеб зобаем.

- Птицу берешь?

- Беру, княже. На рождество богородицы воевода повелел воз глухарей да воз куропаток белых прислать. Вот перевесья [Перевесье - сеть на птиц, ставили высоко над землей] поставлю еще...

Бортник не договорил, Дмитрий кликнул Бренка и на просеках и полянах. велел калить чашу меду бражного Олферию. Мужик, все так же стоя на коленях, выпил большую деревянную чашу и крякнул.

- Что сладко кряхтишь? - спросил Бренок.

- Всяк выпьет, да не всяк крякнет, боярин.

- Еще? - спросил Дмитрий, чуть сощурясь и остро вглядываясь в лицо бортника, на котором от улыбки вдруг вылучились повсюду - на лбу, у глаз и на переносице - тонкие брызги морщин.

- Спаси тя бог, великой княже! Отменен мед браж-ной, и тороват боярин, слуга твой: этака чаша едина за семь идет.

- Испей восьмую, - чуть улыбнулся Дмитрий, все больше отходя душой.

- Испил бы, да грех поблизку: понеже за седьмой чашей дьявол идет и с восьмою грехи несет - нелюбье, брань, побои да лихоимство, да... всяко... прелюбодейство.

Дмитрию понравился ответ, но Бренок встрял:

- Прелюбодейство! Небось племянницу-то эвона какую пригрел! А племянников разве не было?

"Уж и высмотрел!" - покосился на мечника Дмитрий.

- Племянника тоже поял бы под крцшу, да не ровен счет ложился: тринадцатым племянник шел за столом, а того не повелось под иконою! Так-то, боярин,..

Ответ был дерзок, и, не будь тут великого князя, Бренок не простил бы. Дмитрий тоже принахмурился:

- А вели-ко жене со племянницею рыбы добыть скоро!

Снова вскинулся Олферий с земли - только лапоть скрипнул, и вскоре из избы вышли две женщины, поклонились Дмитрию и Бренку, Старшая взяла деревянное ведерко, подала молодой, робко остановившейся под взглядами великого князя я его слуги, а сама взяла от пристенка грабли, и обе направились вверх по ручью.

- И верно - грабли! - удивился Бренок.

С минуту Дмитрий любовался легкой походкой молодой рыбачки - шла она, не качнув косой на спине, легко ступая босыми ногами по густой отаве.

- Михайло... - Дмитрий вдруг забыл, зачем окликнул мечника и, все еще держа взглядом русую косу, мелькавшую над кустами, придумал: - Мед пасынкам подели. Посматривай!

С этими словами Дмитрий не торопясь вышел из шатра, подошел к избе и отворил дверь. Изнутри, из полумрака, вместе с тяжелыми запахами кисели, шкур, пареной репы и меда вырвался наружу дружный рев малолетних. Дмитрий не стал пугать больше и отправился краем поля к ручью. Саженях в двухстах, у самого перелеска, наткнулся на ловушку для куропаток. Сеть в крупную клетку лежала на земле, прижатая воткнутыми в землю сучьями, лишь один ее край приподнят на палку, образуя гостеприимный вход, а внутри стоял сноп необмолоченного овса. Рядом было подсыпано зерно, узкой, заманивающей дорожкой. К нижнему концу палки была привязана крученая нить, убегавшая в кусты. Там хоронился бортник на рассвете и ждал, когда стая куропаток, штук до ста, войдет внутрь и примется оклевывать сноп, тогда он дергал нить- и край поднятой сети с привязанным камнем падал, накрывая птиц... "Ловок бортник..." - усмехнулся Дмитрий. Он слышал о таком лове, но видать не приходилось, а куропаток из Рузы тиун раза четыре привозил по целому возу поклон от воеводы... Дмитрий еще раз осмотрел хитрую ловушку и пошел берегом ручья, обходя густые кусты и потрескивая малинником.

Солнышко кануло за лес, но дальний конец поля за спиной все еще жарко высвечивало последними лучами, и лес за полем-присевком бортника весь был облит этим чудным мягким светом. Дмитрию хотелось, чтобы день дольше не уходил, чтобы свет еще постоял над этим тихим божьим миром и чтобы постояло бабье лето, даруя людям Руси бесценную радость сентябрьского тепла. И еще хотелось ему подольше побыть одному, дабы не видеть глаз людских, вечно и неотрывно, в градах и весях, в терему боярском и домашнем, пред бранью кровавой и на пирах смотрящих на него. Сейчас, в этот вечер, теплый и тихий, наверно посланный ему богом за безропотный подвиг долгого душевного плача, хотелось уйти от всех забот, как это было в отрочестве, на первых боярских сиденьях, как было недавно на Кучковом поле, когда вся Москва смотрела на него, уйти от забот и еще от того, отчего и уйти-то смертный не волен - от взора Евдокии, от ее лица, голоса, от пухлой жилы на шее, впервые увиденной им, исполненной устрашающего, ворожьего гнева... "Суздальское племя!.." - гневно прошептал Дмитрий. Он прикусил губу и полез напролом через кусты, будто через неприятельскую засеку.

Кустарник начал сбегать круто по склону и открыл внизу неширокий ручей. Дмитрий приостановился и, видимо, оттого, что приглушил свои шаги, тотчас услышал женские голоса, слов не разобрать, да их и не было, должно быть, были только восклицания, всплески. Он хотел было пойти навстречу, но в горловине ручьевого переката появилась жена Олферия с граблями. Она остановилась, уложила поперек переката черную суковатую колоду, оставив лишь малую протоку, замерла над нею с граблями и макнула рукой. В ответ на это послышался плеск, и с противоположной стороны омута показалась племянница. Она сильно взмучивала воду ручья сначала с одного края, потом с другого. Старшая ловко выкинула на берег блестящую рыбешку и придавила ее ногой. Другая, более крупная, сорвалась. Еще несколько рыбин всплескивали рядом, но уходили от граблей.