Искупление

В растворенных воротах, чуть поодаль от всех остальных, стоял князь Серпуховской. С помощью слуги он сел на своего вороного коня и подъехал к великому князю, ибо пешком подходить было бы зазорно.

- Брате! Не утруждай себя сим поиском. Нету заплечных дел мастеров на Москве, чем и славен град наш! - сказал Владимир Андреевич и замолк. Послышался гул одобрения.- Повеление же твое - казнить Ваньку Вельяминова исчолнит злокозник, Ванькин пособник - Жмых, ныне пребывающий в башне у бояр Беклемишевых!

- Истинно!

- Истинно так!

- Мудро изрек Володи мер Ондреич!

Дмитрий и сам, под шум боярских голосов, готов был обнять брата, но сдержался, лишь кивнул. Он увидел, как Григорий Капустин вихрем сорвался с места, подбежал к полку гридни и с первого же коня смахнул седока, как муху с седла. Сам вскочил и, пастясь улыбкой во все лицо, погнал серого в яблоках жеребца через ворота, через соборную площадь, прямо ко двору Беклемишевых. Дмитрий тоже был рад за него и, повеселев, велел выезжать со двора.

* * *

Ивану не лежалось на телеге. Он, увязанный, будто куль, толстой веревкой, силился сесть, и это ему удавалось, если телегу качало не шибко, и тогда всем становилось видно его бледное, ставшее неожиданно красивым лицо. Его не портили даже узко посаженные глаза, а волосы, вымытые накануне в бане Беклемишевых, куда водили Ваньку под стражей, рассыпались на щеки легким ленком и подымались, и пряли по ветру. Чистая рубаха, вышитая матерью, боярыней Марьей, была надета утром перед причастьем. Из шитого шелком ворота белела гордая шея, гладкая, юная...

- Эва голову-то воздымает, - ворчали ближние бояре, будто ненароком косясь на великого князя.

- Истинно! Ишь уста-те кривит!

- Криворотой себе на уме!

- Надо бы: великого князя в Орде приторговал!

- Эва, эва! Брови-те возвел горе!

- Молиться хочет! Руки развяжите!

- Как дьявола ни крести, он все кричит: пусти!

За телегой вольно шел Жмых. Он смотрел по сторонам, и на лице его, исстеганном кнутом Капустина, не было ни смятения, ни жалости к Ваньке. Этот отсечет голову, не дрогнет...

Впереди шел легкой рысью полк пасынков. За ним - телега с Ванькой Вельяминовым. За телегой - полусотня гридников, потом - великий князь с боярами, а следом, то напирая, то придерживая удила, резвился стремянной полк великого князя, красуясь дородством и блеском упряжи.

А кругом валил народ. Плотные серые толпы мальчишек в старых зипунах, во рвани шапок песком пересыпали слева и справа. Поддаваясь общему движенью, спешили неторопливые обычно кузнецы, кожемяки, горшечники, плотники, мастера каменного строения, дегтя-ри, дровосеки... Особо держалась, не смешиваясь даже в общей толпе, дворня разных бояр. Челядь... В черных сотнях были повольней на слово. Они кричали без большой оглядки на бояр и великого князя:

- И чего не хватало Ваньке? Жил бы!

- Не нам попа каять, на то есть другой поп!

- Пришел кончик, сердешному! Думано ли?

- Судила судьба киселем заговеться!

- Небывало дело: прилюдно живота избыть!

- Вот судьба: ныне губы в меду, а наутрее - во гроб тебя кладу!

- Простил бы великий князь - Ванька бы век за него молился!

- Не-е! Тут сошлись, како кистень с обухом!

- Нельзя прощать: зло коренливо!

- А пролита кровь - не во зло?

- Вот то-то и есть: Андрей Боголюбской убил Кучку, и его убили...

- Прикуси язык! Не то в башне Беклемишевых вырвут!

- А у меня их два, языка-то! Един - для господа бога, другой - для дьявола!

- Богат Тимошка - и кила с лукошко!

- Зрите! Едва не пал Ванька!

Телега с Иваном Вельяминовым вытягивалась из рытвины и разворачивалась у широкого старого пня. Все три полка-дружины пошли по кругу, стали оттеснять напиравший народ и с трудом оттоптали свободный пятачок земли, похожий на измятый щит.

- Жмых, развяжи его! - крикнули из дружины гридников. Но Жмых и ухом не повел. Он выдернул из сена, из-под Ваньки, топор, ПОЛОЖИЛ его на плечо и за-похаживал у телеги. Никто из больших бояр, как и Дмитрий, не знал порядка этому непривычному делу и потому все шло комом. Великий князь требовал исполнить его повеление боярам. Те зашушукались и стали выкликать все того же Григория Капустина. Когда московский богатырь, чуть оробев (не его ли опять заставят голову рубить), приблизился к телеге и сказал Жмыху тихо некие непонятные другим слова, знакомые тому по страшной башне, тот забегал. Зубами вцепился в веревки и развязал узлы. Огладил Ивана.

- Не робей, я тя не больно...

- Брысь!

Иван Вельяминов поднялся на ноги. Одна уперлась в грядку телеги. Сено, зеленое, свежее, только-только накошенное на подмосковных лугах, доставало ему колено другой. Он оглядел. Кучково поле и смотрел, казалось, не на народ, не на воинство князево и не на князя, а куда-то дальше, будто что-то вспоминал. Может, и впрямь, вспомнился ему тот день, когда наехал с сотней татар посол Сарыхожа, и он, еще совсем молодой, скакал рядом с отцом, тысяцким Вельяминовым, потом мчался от воинства за коршуном и подстрелил хищника из лука... Давно было...

На телегу вскарабкался духовник великого князя, отец Нестор. Пока лез, помял бумажный свиток и, рас-строясь, оглянулся на великого князя, расправил свиток в дрожащих руках и прочел повеление о казни. Не все слышали, и потому пошло передаваться из уст в уста - загудело, заколыхалось поле Кучково.

Жмых потянул Ивана с телеги. Вельяминов отбрык-нулся от него ногой и глянул на великого князя. Сощурил глаза, уколотые блеском золоченых поручей Князевых, на коих играло августовское солнышко, еще теплое, но уже ослабевшее, прихворное. Дмитрий сказал что-то брату, тот - Боброку. Боброк подумал и велел Кошке что-то доправить у телеги.

- Федор! - окликнул Боброк вдогонку. - На все поле гласи!

Федор Кошка на телегу не полез и прямо с земли обратился к обреченному:

- Великой князь дозволяет тебе, Вельяминову Ивану, сыну Васильеву, выговорить волю свою последнюю!

Иван Вельяминов вскинул голову:

- Сладка была бы моя воля, да дьявол ее стережет! - Тут он с насмешкой глянул на великого князя и криво усмехнулся.

Гулом ответило Кучково поле. Где-то совсем близко ахнула женщина и послышались еще голоса.

- Лепотою в лице всю родовую обрал Иван!

- Простите меня, люди, грешного! Прости и прощай, матушка, прими поклон низкой от сына своего! - Иван поклонился в сторону Неглинной, потом всему люду московскому.

Жмых опять стал тянуть Ивана с телеги, но тот вновь оттолкнул его ногой и уже торопливо, боясь не успеть, заговорил:

- Великой иняже! Нет у меня к тебе ни мольбы, ни жалости. Высоко вознесен ты богом, но помни: Бого-любокий князь не ниже летал!

И в тот момент, когда поле вновь ответило гулом, к телеге подъехал Федор Кошка, сказал что-то Ивану, но тот махнул рукой - отойди! - и продолжал:

- Спасибо тебе, княже, и за то, что не задавил меня в крысином углу! Дивно мне сие, ибо Москва стоит и грязнет на подло пролитой крови, отойти ли ей от обычая?

- Пора! - потребовал Дмитрий.

Жмых ухватил Ивана за подол и дернул на себя. Вельяминов упал, но с телеги не свалился, а вновь поднялся и крикнул уже священнику, подходившему к телеге. Медным крестом он еще издали осенял приговоренного.

- Едино слово! - воскликнул Иван. - Ты, великий княже, отымаешь живот мой - твоя воля, твой грех! Но почто ты велишь голову мне рубить топором, как курице презренной? Вели мечом меня обезглавить!

Кучково поле вновь ответило широкой волной убегающих к Неглинной голосов. Бояре опешили вновь. Тишиной, будто тенью, накрывало все поле, и шла эта тишина опять же от телеги, от старого, серого пня, косо срубленного в былые годы.

Дмитрий молча привстал в стременах, вынул меч, бросил его Жмыху: Секи!

- А ну, сойди! Сойди! - потребовал Жмых, коим Капустин был, кажись, недоволен. Весь в рубцах, растеках кровавых он сейчас припрыгивал с мечом в руке и тянул Ивана ко пню.