Грешница

- "Давно". Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать пятерку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал - три трешницы и рубль. Все, что ли, оставила?

- Может, и все.

- Эх же ты какая! Мы не богатее других. Завтра вот еще повезу брату Василию три сотенных. Просил четыре, а поскольку мы на Марью больше других положили, отвезу три.

Ксения удивленно вскинула на него глаза:

- Да что вы, батя, вы ж месяц назад ему двести рублей отдали... Куда же еще?

- Ишь ты, жалко! Чего ж десятку не пожалела, всю так и бухнула? А две тысячи помнишь? Те, что община нам на корову пожертвовала?

- Да не жалко, батя, вы ж туфли мне хотели купить, - устало проговорила Ксения, - рукомойник надо - опять денег не будет...

Афанасий Сергеевич насупился:

- Болтлива больно стала... Не босая ходишь, подождешь. Рукомойник захотела!

- Что ж сделаешь, доченька, - сказала Прасковья Григорьевна, - надо брату Василию. Бог дал деньги - бог и взял.

- Работаю, работаю, а туфли не могу купить! - Ксения поднялась, пошла в комнату, но в дверях остановилась, обернув к отцу и матери побледневшее лицо.

- Чего еще? - спросил отец.

- Батя, не могу я глядеть на Михаила, - сказала она и заплакала. - Не невольте меня!

- Ну и напужала, - проговорил Афанасий Сергеевич, - не голоси. А теперь слушай мое слово. Нет тебе никакой неволи, понятно? Не нам с ним жить.

- Спасибо вам, батя, - просветлев, воскликнула Ксения, - вы ему скажите, чтоб не приходил больше, не могу я!

- А вот этого не скажу. Пущай ходит. Неволить тебя никто не станет, а желание наше ты должна учитывать. Пара он тебе. Пущай ходит, а ты привыкай, глядишь, и свыкнешься. И брата Василия это большое желание. Михаил нужный для нашей общины человек - умный, в писании начитанный, проповедником будет.

- Батя!

- Родитель говорит, помалкивай! Встречайся до времени с ним, а не даст господь любви, что ж, неволить не будем. Вот и весь разговор.

Ксения хотела что-то сказать, но Афанасий Сергеевич цыкнул и ушел в комнату. Ксения стояла, прислонясь виском к притолоке двери, слезы катились по ее щекам.

- Доченька, - сказала Прасковья Григорьевна и наклонила ее голову, поцеловала в лоб, - ты одна у нас, кто ж тебя неволить станет? А уважение человеку как не оказать? Может, это господь тебя испытывает? А потом и любовь пошлет?

- Нет, маманя, нет! Не хочу я замуж! - Ксения закрыла руками лицо, выбежала во двор.

Она стояла, прижавшись к холодной изгороди. Далеко на краю деревни стучал движок - это в клубе показывали кино. Вот сидят, смотрят - и не наказывает их бог. За что же ей, Ксении, от него такая немилость? Там Иван, там Зина. Зимой будет их свадьба. Зина уже платье новое шьет, и оба они, как телята весной, вроде даже одичали от счастья. "За что же мне немилость от тебя, господи?"

Ксения прошла в сарай, забралась на сено. Она задремала, но вдруг испуганно открыла глаза, услышав дрожащий голос Михаила.

- Сестра, а сестра, - шептал он, - ты здесь, сестра?

Ксения молчала.

- Отзовись, сестра! Здесь ты? Я не ушел, я поговорить с тобой хочу. Ты здесь? Ну отзовись, не терзай! Я знаю: ты здесь. Я ж видел, сестра! Отзовись.

Он чуть не плакал. Ксения ясно представила его жалкое лицо, его всегда влажные глаза.

- Нехорошо, сестра! Я к тебе со всей душевностью, поговорить хочу. Скажи только: здесь ты или нет? Я ж знаю: тут ты!

- Ну чего тебе? - наконец сказала Ксения. - Коли знаешь, чего спрашиваешь? Зачем вернулся?

- Поговорить хочу, - обрадованно зашептал Михаил, зашуршал сеном, и не прошло секунды, как он оказался возле нее.

- Ты что? - крикнула Ксения. - Ты зачем влез! Ишь скорый какой! Нет уж, слезай, да оттуда и говори, не глухая.

- Холодно там, не гони. Я ж душевно к тебе... Я добрый, сестра... Хочешь, уеду завтра совсем? Буду письма писать. Может, полюбишь и сама позовешь.

- Уезжай, а? - с мольбой сказала Ксения. - День и ночь стану молиться за тебя...

- Уеду, уеду. Буду в одиночестве плакать о тебе... Сирота я одинокая на этом свете... Неужто завтра прямо и уезжать? - прошептал он и затих, тяжело дыша. - Ксень, - наконец спросил он, - ты тута?

- Нет, в Америку улетела... Ты слезай, брат, хватит, нагрелся.

- Сейчас, сейчас, - сказал Михаил, приподнялся и вдруг обхватил Ксению и, шепча: - Ты не пугайся, ты тихо лежи, - прижался скользкими своими холодными губами к ее губам. Она почувствовала, как рука его завозилась у нее под юбкой, и закричала, ударила его коленкой в живот.

Михаил отлетел в сторону.

- Ах ты пес шелудивый! Вот ты какая сирота одинокая!

На крик ее прибежали из избы заспанные, полуодетые Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.

Поняв, что случилось, Афанасий Сергеевич за ноги стащил Михаила вниз, выволок во двор.

- Не трожь, брат, не трожь, дьявол меня попутал! - кричал Михаил. Свет из окна упал на его желтое от страха, узкое, голое лицо. Афанасий Сергеевич сплюнул.

- Раздавить тебя, змея, - дело божеское... Рук марать не хочу. Завтра к брату Василию явишься, он найдет на тебя суд.

- Что же это делается! - крикнула Ксения. - Батя! Да я ему глаза выцарапаю. - Она бросилась к Михаилу, но отец задержал ее:

- Не греши, дочь...

- А сама какая, сама? - осмелев, закричал Михаил. - Сама вон господа в друзья сатане определила... Иль не помнишь?

- Замолчи! - Афанасий Сергеевич рассвирепел и занес уже было над ним руку, но Михаил отскочил, бросился вон со двора.

"Вот ведь как вышло, по-моему", - только и подумала Ксения, узнав, что брат Василий разгневался на Михаила и отправил его обратно в Томск с письмом к тамошнему руководителю общины. Исчез Михаил из ее жизни, и Ксения забыла о нем, даже не вспоминала.

Однажды Ксения возвращалась из города с собрания секты. Прасковья Григорьевна и Афанасий Сергеевич остались ночевать у пророчицы Евфросиньи.

Город уже засыпал. Улицы его были тихи, пустынны. Ксения постояла у моста через реку, ожидая попутной машины, но не дождалась и решила идти пешком. Было холодно, пахло рекой, грибной плесенью и дымом от единственного в городе механического завода.

Сразу же за городом начинался лес. Сначала редкий, он становился все гуще, все темнее. Где-то хрустнула ветка, глухо шлепнулось что-то о землю, может быть, шишка упала. В холодной, жуткой мгле противным голосом вскрикнула сова. Ксения вздрогнула от неожиданности, не от страха. Она не боялась ночного леса, она испытывала другое чувство, более сильное, чем страх. Наедине с размытыми тьмою деревьями ее охватывала тоска: огромен мир, и человек в нем одинок, жалок, как осенний лист...