Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

...На меня смотрит в упор... пожилой рабочий в коротком полушубке. В глубине запавших орбит — темное пламя ненависти. Мне становится не по себе» (Б. Лившиц. «Полутораглазый стрелец»).

Городское пространство густо исчерчено трамвайными линиями. В гремящие вагоны временами врывается злой ветерок неустроенного, затаившего угрозу мира. Страшен «заблудившийся в бездне времен» Петрограда 1920 года, летящий в неизвестность трамвай:

Как я вскочил на его подножку.

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку Он оставлял и при свете дня.

(Н. Гумилев. «Заблудившийся трамвай»)

Он мчится по обезумевшему городу, его пассажиры обречены, а за окнами еще можно различить то, что припоминается душе в последний миг: Петербург, «Медный всадник», жизнь, любовь... И нынешний город, где «мертвые головы продают», где «в красной рубашке, с лицом, как вымя, голову срезал палач и мне».

А в переулке забор дощатый.

Дом в три окна и серый газон...

Остановите, вагоновожатый.

Остановите сейчас вагон.

Но не вырваться из зачумленного вагона. Николай Гумилев написал «Заблудившийся трамвай» в марте 1920 года. В августе 1921 года он был казнен.

Трамвай, безотказная рабочая лошадь, трудится, несет свою службу в Ленинграде. Он давно утратил щеголеватость, про него распевают частушки («Шел трамвай десятый номер, на площадке кто-то помер...»). В его вагонах разъезжают герои Зощенко. Даже названия у ленинградских трампарков анекдотические: имени Блохина, имени Коняшина... В блокадную зиму на улицах стынут страшные, проржавевшие остовы вагонов; возобновление трамвайного движения в осажденном Ленинграде — важнейшее событие: значит, город оживает.

Конец сороковых годов. На Троицком поле, где мы живем, трамвайное кольцо. Зимой, ранним утром, мы с мамой входим в вагон и долго ждем, когда он тронется. Холод такой, что без варежки не притронуться к скамье — жжется. Пассажиры садятся потеснее друг к другу, у всех подняты воротники. Сидят с закрытыми глазами, дремлют; лица в слабом освещении серые, неживые. И мама неподвижна, уткнула нос в воротник. Трамвай пошел, зазвонил, но у всех, даже у кондуктора, по-прежнему закрыты глаза. Только я сижу с открытыми — и мне одиноко и страшно.

Пляски смерти

Пораженцы и террористы. Январь 1905 года. Охотник за провокаторами. Провокатор Азеф. Юбилейные торжества в Петербурге. Молодцы юнкера! Самоубийства среди молодежи. Секты в городе. Распутин и Щетинин. Успех футуристов. Предвестья войны. После объявления войны. «Полное разложение». Убийство Распутина

Как часто плачем — вы и я — Над жалкой жизнию своей!

О, если б знали вы, друзья, Холод и мрак грядущих дней!

А. Блок. «Голос из хора»

«Пляски смерти». Взявшись за руки, в танце движется вереница людей: рыцарь, дама, монах, девка, крестьянин, купец, солдат... А предводитель, влекущий их за собой, — скелет с косою, Смерть. Этот средневековый сюжет приходит на память, когда вглядываешься в жизнь России и ее столицы начала XX столетия.

«Что-то в России ломалось, что-то оставалось позади, что-то, народившись или воскреснув, стремилось вперед... Куда? Это никому не было известно, но уже тогда, на рубеже веков, в воздухе чувствовалась трагедия. О, не всеми. Но очень многими, в очень многих», — писала 3. Н. Гиппиус в своих воспоминаниях «Дмитрий Мережковский».

Что же в русском обществе ломалось, оставалось позади? И что — «воскресло»? Согласно традиции, сложившейся в исторической литературе, самое трагическое и позорное событие в жизни России начала столетия — поражение в войне с Японией (1904 — 1905). Но у какой страны не бывало поражений? В российской истории их никак не больше, чем побед. В тени разгрома фашистской Германии как бы подзабылась победа советских войск над японской Квантунской армией и капитуляция Японии в 1945 году. Почему же «бездарность командования», «позор поражения» 1905 года так врезались в память? Потому что тогда в России его пережили особенно тяжело: оно совпало с острым общественным кризисом. Именно раскол в обществе, а не военная неудача, грозил стране потрясениями и смутой. Для радикально настроенных людей это поражение стало поводом для обличения царизма, а у людей умеренных вызвало сомнение в силе государства и армии.

«Громче и отовсюду стали слышаться требования „обуздания правительственного произвола“, непопулярная японская война способствовала развитию уродливого явления — пораженчества... Проиграв войну, обанкротившись, существующий режим должен будет уступить иному, разумеется, более культурному, опирающемуся на более передовые данные, выработанные политической наукой», — вспоминал А. Н. Бенуа.

Но на пути вожделенного будущего стояли такие «предрассудки», как патриотизм, чувство национальной гордости, доверие к власти — то, что в глазах революционеров делало народ «несознательной массой». В 1904 году эсеры в Петербурге готовили убийство министра внутренних дел В. К. Плеве. Один из них, И. П. Каляев, выслеживая карету министра, одевался уличным торговцем, «...таскал тяжелый ящик, продавал папиросы, разную дребедень и картинки „героев” японской войны. Говорил — „ненавижу эти картинки, во мне страдает художественное чувство! А иной дурень платит за них последний пятак. Герои «Варяга», Чемульпо — грудь колесом, нахальные рожи, слава отечества! Патриотизм — повальная эпидемия глупости. Погодите, дурачье, собьет с вас спесь японец!”» (А. И. Солженицын. «Август четырнадцатого»).

В июле 1904 года эсер Созонов убил в Петербурге Плеве. В феврале 1905 года Каляев убил в Москве генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Но большая часть народа почитала героями не тер-рористов-бомбометателей, а моряков «Варяга» и «Корейца», защитников Порт-Артура. В 1904 году в Петербурге были написаны стихи, ставшие народными песнями: «Варяг» («Плещут холодные волны...») Я. Репнинского и «Памяти ,,Варяга“» («Наверх вы, товарищи, все по местам...») Е. Студенской.

Миру всему передайте.

Чайки, печальную весть:

В битве врагу мы не сдались —

Пали за русскую честь!..

(Я. Репнинской. «Варяг»)

Как это не созвучно с тем, чем были тогда заполнены газеты! В. В. Розанов записал несколько лет спустя: «Прочел в „Русск<их> Вед<омостях>“ просто захлебывающуюся от радости статью по поводу натолкнувшейся на камни возле Гельсингфорса миноноски... Да что там миноноски: разве не ликовало все общество и печать, когда нас били при Цусиме, Шахэ, Мукдене?.. Японский посланник при каких-то враждебных Японии статьях... левых русских газет и журналов, сказал вслух: ,Дон их теперь меня удивляет: три года тому назад (во время войны) русская радикально-политическая печать говорила о моем отечестве с очень теплым чувством**... Да, русская печать и общество, не стой у них поперек горла „правительство**, разорвали бы на клоки Россию и раздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за „рюмочку “ похвалы». "Тогда разорвать Россию не удалось, понадобилось еще двенадцать лет.

В Петербурге после проигранной войны вошел в моду «японский стиль»: духи, кимоно, курильницы. И изящно, и с вызовом — это вам не картинки с героями «Варяга»! В обществе, даже в самых высоких кругах его, явственны интерес и сочувствие к революционерам. Особенно к эсерам. Их партия создана недавно, в 1901 году, а сколько успела сделать! Список ее политических убийств (их называли «актами») устрашал числом и именами жертв. Среди них два министра внутренних дел:

Д. С. Сипягин (1902) и В. К. Плеве (1904), губернаторы, генералы...

Террористам не просто сочувствовали — в обществе, даже в самых высоких кругах его, им помогали. А молодежь стремилась к ним: «Красоту и философию террора хорошо понимала Женя Григорович. И ведь опять: дочь генерала, и генерал-то — почти единомышленник! тоже знак времени! — помогал ей спасать революционеров от ареста, прятал у себя в доме заговорщиц, узнавал часы проезда и приема намеченных к удару лиц...» (А. И. Солженицын. «Август четырнадцатого»).