«Хозяева» против «наемников»

«Немцеедство», в той или иной степени, было присуще всем направлениям дворянского общественного движения XIX в., в том числе, и революционному. О германофобии декабристов, являвшейся одной из важнейших составляющих их идеологии, мне уже приходилось подробно писать на страницах «ВН» [105] и потому не буду здесь повторяться. В студенческих радикальных кружках вт. пол. 1820‑х гг. господствовали сходные настроения. Скажем, в кружке братьев Критских (1826–1827) часто говорилось «о правительстве и начальниках, что сии последние не хороши и не должны быть иностранцы» [106]. Один из лидеров этого кружка Н. Ф. Лушников в агитационных виршах обвинял в «немчизне» уже самого императора: «Друзья, нерусский нами правит»; «Да свергнет Бог с него корону, / Пришлец он низкий — он немчин» [107].

«Немецкая» сущность империи Романовых, этнокультурная чуждость ее русскому народу — одна из постоянных тем эмигрантской публицистики Герцена. Он посвятил ей несколько страниц книги «О развитии революционных идей в России» (1851), в которой уверял, что в послепетровскую эпоху «народ, поднимавшийся за самозваного сына Ивана IV, не ведал даже имен всех этих Романовых — Брауншвейг — Вольфенбюттельских или Гольштейн — Готторпских…» [108]. Здесь же дается резкая характеристика «русских немцев»: «Немцы <…> далеко не олицетворяли прогресса; ничем не связанные со страной, которую не давали себе труда изучить и которую презирали, считая варварской, высокомерные до наглости, они были раболепнейшим орудием императорской власти. Не имея иной цели, как сохранить монаршее к себе расположение, они служили особе государя, а не нации. Сверх того, они вносили в дела неприятные для русских повадки, педантизм бюрократии, этикета и дисциплины, совершенно противоположный нашим нравам. <…> Русское правительство до сих пор не имеет более преданных слуг, чем лифляндские, эстляндские и курляндские дворяне. «Мы не любим русских, — сказал мне как — то в Риге один известный в Прибалтийском крае человек, — но во всей империи нет более верных императорской фамилии подданных, чем мы». Правительству известно об этой преданности, и оно наводняет немцами министерства и центральные управления. Это и не благоволение и не несправедливость. В немецких офицерах и чиновниках русское правительство находит именно то, что ему надобно: точность и бесстрастие машины, молчаливость глухонемых, стоицизм послушания при любых обстоятельствах, усидчивость в работе, не знающую усталости. Добавьте к этому известную честность (очень редкую среди русских) и как раз столько образования, сколько требует их должность, но совсем не достаточного для понимания того, что вовсе нет заслуги быть безукоризненными и неподкупными орудиями деспотизма; добавьте к этому полнейшее равнодушие к участи тех, которыми они управляют, глубочайшее презрение к народу, совершенное незнание национального характера, и вам станет понятно, почему народ ненавидит немцев и почему правительство так любит их» [109].

Нетрудно заметить, что аргументация Герцена не слишком отличается от доводов Вигеля, Самарина или Тютчева, он только делает более радикальные выводы из тех же посылок, диктуемых их общей русско — дворянской культурой.

В более поздней работе «Русские немцы и немецкие русские» (1859) Герцен пытается сделать из понятия «немцы» социальную характеристику, немцы — это вообще правительствующие реакционеры, в независимости от этнического происхождения: «Наши правительствующие немцы <…> родятся от обруселых немцев, делаются из онемечившихся русских», «онемечившиеся немцы» даже хуже, но все они «относятся одинаким образом к России, с полным презрением и таковым же непониманием» [110]. «Настоящие немцы составляют только ядро или закваску, но большинство состоит из всевозможных русских — православных, столбовых с нашим жирным носом и монгольскими скулами <…> Вступив однажды в немцы, выйти из них очень трудно, как свидетельствует весь петербургский период; какой — то угол отшибается, и в силу этого теряется всякая возможность понимать что — нибудь русское…» [111]. Тем не менее, герценовские «немцы» не теряют и в новой трактовке этнической составляющей, ведь «настоящие немцы», как — никак, составляют «ядро или закваску» этого, говоря термином Т. Шанина, этнокласса.

В том же духе высказывались по «немецкой» теме и соратники Герцена — М. А. Бакунин и Н. П. Огарев, также родовитые русские дворяне. Показательно, что на более поздних этапах «освободительного движения», когда руководящая роль в нем перестала принадлежать дворянам и перешла к «разночинцам», германофобия сделалась маргинальной пропагандистской стратегией. У разночинцев не было столь крупных личных счетов с немцами, как у их предшественников.

Возникает, конечно, закономерный вопрос — насколько «русские немцы» заслужили подобные нелестные характеристики. В принципе, для темы данного исследования это не имеет особого значения, но, все же, стоит отметить, что есть немало свидетельств, исходящих из немецкой среды, отчасти подтверждающих правоту некоторых вышеприведенных высказываний (разумеется, мифы Вигеля не верифицируемы). Скажем, барон А. И. Дельвиг (двоюродный брат поэта) откровенно пишет в своих мемуарах о «ненависти» «остзейских дворян, моих земляков, к России, к которой присоединены более 150 лет, но не признают ее своим отечеством, а служат, как они говорят, не ей, а государю, и этой преданностью эксплуатируют в свою пользу всю русскую землю» [112]. Г. фон Самсон в 1878 г. упрекал своих единоплеменников: «Если мы не хотим скрыть правду, мы должны сознаться, что понятие верности Империи вероятно для многих незнакомо и никогда не существовало» [113]. Профессор Юрьевского университета А. Фрейтаг фон Лоринггофен в статье 1915 г. признал, что немцы действительно питают «некоторое пренебрежение к России и русским» [114]. Я упоминаю здесь только тех, кто пытался смягчить русско — немецкий антагонизм, русофобским же филиппикам из сочинений эмигрантов — остзейцев можно посвятить отдельную статью [115]. Интересной фигурой был остзейский барон Т. фон Бок, призывавший немецкое рыцарство сделаться «неотъемлемой частью русского дворянства», влиться «в ряды национального государства»: «Если допустить пристрастие, то, конечно, к большинству нации. Я <…> не хочу иметь вид человека, ставящего себя как Лифляндец, в оппозицию к остальной части нации. Как дворянин, я горжусь, что мои предки были древние рыцари, как гражданин, я никогда не буду ничем другим, как самым закоренелым русским» [116]. Думается, такая постановка вопроса устроила бы русских националистов, но, к сожалению, большинство потомков рыцарей были солидарны не с Т. фон Боком, а с его однофамильцем (а, скорее всего, и родственником) В. фон Бокком, заявившем с предельной откровенностью: «Ожидать от нас, чтобы мы, оставаясь немцами, в то же время были душою и сердцем русскими… все равно, что требовать, чтоб квадрат, не изменяясь в своей форме, сделался треугольником» [117].

Арена борьбы: наука и культура

Наиболее конфликтной точкой русско — немецкого противоборства в сфере науки была, так сказать, высшая инстанция последней — Петербургская Академия наук, с самого своего возникновения (1724) возглавляемая и наполняемая немцами (первый президент — Л. Л. Блюментрост; на первом ее заседании в 1725 г. из 13 человек 9 были немцами), при Анне Иоанновне ею по очереди руководили К. Г. Кейзерлинг, И. А. Корф, позднее — К. фон Бреверн, фактически же Академией управлял (даже при Елизавете) темный делец И.—Д. Шумахер.