«Хозяева» против «наемников»

Мотивы «Освободителя» понятны, он просто шел по отцовским стопам [153]. Поддержка же остзейцев рядом русских высокопоставленных чиновников — аристократов связана не только с завуалированным подкупом (Валуеву, служившему долгое время в Прибалтике, принадлежало имение в Курляндии, предки Шувалова попали в «матрикулы» еще при Елизавете [154], а сам Петр Андреевич был остзейским генерал — губернатором в 1864–1866 гг. [155]) или с нежеланием «переть против рожна» [156], но и с очевидной симпатией, например, того же Шувалова к остзейскому социальному порядку, местному способу освобождения крестьян (без земли) и желанием распространить эту модель на собственно Россию (а не наоборот, распространить практику «Великих реформ» на Прибалтику, как настаивала «национальная партия»). Таким образом, остзейский вопрос стал полем боя двух социально — политических проектов: национально — либерального, нацеленного на создание Большой русской нации, и консервативно — аристократического, продолжающего отдавать предпочтение сословному над национальным [157].

В 1860‑х гг. в русской прессе разворачивается мощная кампания против остзейцев, пик которой приходится на 1867–1869 гг., когда в одном русле действовали «национально — государственнические» «Московские ведомости» М. Н. Каткова, славянофильская «Москва» И. С. Аксакова (там только в 1869 г. появилось 32 передовицы посвященных Остзейскому вопросу [158]) и либеральный «Голос» А. А. Краевского. В 1864–1865 гг. активную роль в этой кампании играл официоз военного министерства «Русский инвалид», за которым стоял Милютин, но после высочайшего неудовольствия газета была вынуждена смягчить позицию. Важнейшей акцией «национальной партии» стал выход первого тома «Окраин России» ветерана «остзейской войны» Ю. Самарина, полностью посвященного Прибалтике и поднимающего те же проблемы, что и «Письма из Риги», но более развернуто и фундировано. Правда издавать эту работу пришлось…в Праге (а следующие ее выпуски, по иронии судьбы, в Берлине), сам же ее автор заслужил высочайший выговор [159].

Но, несмотря на столь серьезную «артподготовку», реальные результаты введения «русских начал» в Прибалтике оказались не слишком значительными: они не вышли «за грани малосущественных мер (некоторое улучшение материальных условий для православной церкви, усиление преподавания русского языка, учреждение нескольких русских гимназий и школ, требование установить равноправие русского языка с немецким в городском управлении и в суде прибалтийских губерний). Да и эти меры вводились с оглядкой на остзейцев. <…> правительство мирилось с сохранением статус — кво и в сфере управления прибалтийскими губерниями и отпор давало только лишь самым дерзким выпадам немецких сословий, имевшим целью еще более ослабить контроль центральной власти, или вырвать дополнительные гарантии «остзейской автономии»…» [160].

Перелом (хотя отнюдь не «коренной») произошел только при Александре III. И дело не только в личной германофобии «Миротворца», но и в кардинальном изменении внешнеполитической обстановки в Европе после создания Германской империи: «…пангерманизм был вызовом <…> для Романовых. <…> Пангерманизм, как ожидалось, должен был в обозримом будущем заявить права на остзейские губернии как часть большой Германии. С этого времени оказалась под вопросом лояльность Романовым всех немецких подданных империи <…> Именно в 80‑е годы, после объединения Германии и формирования антироссийского блока центральных держав, балтийские немецкие дворяне перестали быть проблемой фрондирующего русского дворянства <…>, а стали важным фактором в геополитических планах и страхах имперской власти» [161].

Во второй половине 1880‑х гг., после посещения Прибалтики комиссией сенатора Н. А. Манассеина [162], там были произведены следующие преобразования: сословные полицейские учреждения заменены государственными; введены судебные уставы 1864 г.; народные школы и учительские семинарии изымались из ведения дворянства и переходили в подчинение министерства народного просвещения; русский язык окончательно утверждался в качестве языка переписки правительственных и местных сословных учреждений, а также последних между собой и языка преподавания в Дерптском (с 1893 г. — Юрьевском) университете.

Тем не менее, до фактической ликвидации особого статуса немецкого дворянства было очень далеко: «дворянские организации сохранили свою автономию, они продолжали руководить земским делом и лютеранской церковью», в крае так и не был введен суд присяжных, сохранилась подвластная рыцарству волостная и мызная полиция [163]. Пользуясь связями в Петербурге, бароны стойко продолжали отстаивать свои интересы.

Николай II, в отличие от своего отца, был гораздо более благожелательно настроен по отношению к остзейцам [164]. В период с 1894 по 1905 г. «в целом <…> правительство отошло от политики унификации Прибалтийских губерний» [165].

Новая волна реформ в Прибалтике была задумана при Столыпине в 1908 г., ее опять — таки спровоцировали внешнеполитические обстоятельства: во время революционных событий 1905–1907 гг. в правительственных кругах Германии всерьез обсуждалась возможность интервенции в Прибалтику, причем эту идею с энтузиазмом поддерживали многие остзейцы, например, лифляндский ландрат М. фон Сиверс, который «установил контакты с Министерством иностранных дел Германии и пытался склонить его к активным действиям». [166] Вызывала беспокойство также деятельность в крае «Немецких обществ», массовых немецких националистических организаций, основанных в 1906–1907 гг., особенно их связи с «Пангерманским союзом» (тайным членом последнего был, например, упомянутый выше Сиверс), ставившим целью объединение всех немцев, живущих за пределами Германии. Настораживало Министерство внутренних дел и проводившееся «Немецкими обществами» «переселение в Прибалтику немецких колонистов из Поволжья и Волыни <…> Эта акция должны была восполнить практически полностью отсутствовавший здесь социальный слой — немецкое крестьянство — и тем самым укрепить местную немецкую диаспору» [167]. Было решено ослабить немецкое влияние в Прибалтике путем переселения русских крестьян из внутренних губерний на казенные земли и комплектования местной администрации преимущественно из русских чиновников. Однако, прибалтийский генерал — губернатор А. Н. Меллер — Закомельский резко выступил против этих правительственных распоряжений и даже позволил предать общественной огласке копии секретных циркуляров, переслав их главе Канцелярии по подаче прошений на высочайшее имя А. А. фон Будбергу, который, в свою очередь, передал их эстляндскому предводителю дворянства Э. Н. Деллинсгаузену. Замечательный пример немецкой этнической солидарности! Задуманные мероприятия так и не были осуществлены, «остзейцы по — прежнему сохраняли свое экономическое и политическое господство» [168].

Последняя попытка «обрусить» немецкую Прибалтику относятся к годам Первой мировой войны. Предполагалось полное преобразование сословных органов прибалтийского «рыцарства» по образцу дворянских организаций внутренних губерний. За их деятельностью должен был быть установлен строгий надзор губернаторов, а в делопроизводство — введен русский язык. Предусматривалось отчуждение в казну «имений рыцарств», радикальная реформа церковного управления и т. д. Однако эти проекты до 1917 г. не были даже внесены в Совет министров и Думу. Таким образом, «ни одна из разрабатывавшихся в начале XX в. правительственных реформ, направленных на кардинальное преобразование существовавших в крае отношений, реализована не была» [169]. Остзейский вопрос в императорской России так и остался нерешенным. В 1918 г. эстляндский и лифляндский предводители дворянства «сочли себя вправе, согласно постановлениям ландтагов, вероятно, в качестве прямых потомков германских меченосцев, послать верноподданнические телеграммы Императору Вильгельму и просить его о присоединении русских прибалтийских губерний к Германии» [170]. Но этого не произошло — земли рыцарей стали частью новых прибалтийских национальных государств.