«Хозяева» против «наемников»

Если армия была местом более — менее равноправного русско — немецкого соперничества [66], то МИД со времен Анны Иоанновны [67], являлся, по сути, немецкой вотчиной, где русские играли вторые — третьи роли. «Мы как сироты в Европе, — жаловался в 1818 г. Ф. В. Ростопчин. — Министры наши у чужих дворов быв не русскими совсем для нас чужие» [68]. Пика эта ситуация достигла в долгое министерство графа К. В. Нессельроде (1828–1856), когда 9 из 19 российских посланников исповедовали лютеранство [69]. По свидетельству дочери Николая I великой княжны Ольги Николаевны: «При Нессельроде было много блестящих дипломатов, почти все немецкого происхождения, как, например, Мейендорф, Пален, Матусевич, Будберг, Бруннов. Единственных русских среди них, Татищева и Северина, министр недолюбливал, как и Горчакова» [70]. О том, как относились к своим немецким коллегам «природные русские» дипломаты можно судить по письмам Ф. Тютчева (долгое время служившего в МИД) А. М. Горчакову. В одном из них (1859) поэт приписывает внешнеполитический курс России на союз с Австрией этническому происхождению верхушки дипломатического ведомства: «Это эмигранты, которые хотели бы вернуться к себе на родину» [71]. В другом (1865) сравнивает положение Горчакова с положением Ломоносова в Академии наук: «Сам Ломоносов имел своих Нессельроде, своих Будбергов, и все русские гении во все времена имели своих <…> соперников более заурядных, старавшихся и нередко умудрявшихся их оттеснять и притеснять…» [72]. Отставка Нессельроде и замена его на Горчакова была воспринята в обществе как победа «русской партии» над «немецкой». О. Бодянский в дневнике 1856 г. передает следующий слух: «Рассказывают, будто на вопрос Государя [Александра II], отчего новый министр иностр[анных] дел (кн[язь] Горчаков) представляет в посланники к лондонскому Двору Хрептовича, а не Брунова, который там был так долго, Горчаков отвечал: „Он служил всегда Государю, а не государству“» [73].

С течением времени, однако, ситуация изменилась не слишком радикально. Российские дипломаты немецкого происхождения в XIX — начале XX в. служили практически во всех странах мира, кроме Касселя, Папской области, Святейшего престола, Тосканы, Сиама (Бангкока), Абиссинии, Марокко. Наибольшее количество немецких дипломатов находилось в Вюртемберге — 54,5 % (12 из 22 чел.). В абсолютных значениях — в Саксен — Веймаре — 80 % (8 из 10 чел.). В Австрии / Австро — Венгрии их было 27,8 % (5 из 18), в Великобритании — 50 % (8 из 16), в Дании — 75 % (6 из 8), в Италии — 60 % (3 из 5), в Пруссии / Германской империи — 62,5 (10 из 16), в США — 38,9 % (7 из 18), во Франции — 44,4 % (8 из 18), в Японии — 50 % (5 из 10) и т. д. [74] М. О. Меньшиков в 1908 г. по мидовскому ежегоднику насчитав около 200 «людей нерусского происхождения» из 315 штатных единиц, служащих за границей, подчеркнул, «обилие необруселых немцев» среди них [75]. Даже в 1915 г. 16 из 53 высших мидовских чиновников носили немецкие фамилии [76]. Иные из них, действительно, продолжали оставаться практически «необруселыми». Например, посол в Лондоне граф А. К. Бенкендорф «с трудом владел русской речью и единственный из русских представителей с разрешения государя до конца жизни (1916 г.) доносил в МИД на французском языке. <…> Писать по — русски он совсем не мог. <…> Не случайно <…> что националистическая печать выбрала для своих нападок по поводу «иностранных фамилий» в дипломатическом ведомстве именно Лондон, так как здесь почему — то годами в составе посольства не бывало ни одного чисто русского имени» [77].

Немецкая группа играла большую роль в Государственном совете. При Николае I 19 из 134 его членов были балтийскими немцами [78]. В 1906–1917 гг. из 202 сановников, входивших в него, 54 носили немецкие фамилии, т. е. более четверти [79], если же учитывать только неправославных немцев, то и тогда их получается немало — 12,1 % [80]. Вот как характеризует деятельность «балтийского лобби» рубежа XIX–XX веков член Госсовета В. И. Гурко: «Наши немецкие бароны относились в общем хотя и добросовестно, но по существу довольно равнодушно ко всем законодательным предположениям, не затрагивавшим так или иначе Остзейских провинций. Но зато все, что сколько — нибудь задевало интересы этого края, а в особенности его дворянства, вызывало с их стороны чрезвычайно согласованную и деятельную работу. Старания их при этом не ограничивались защитой своих интересов в самом Государственном совете. Имея своих сородичей во всех ведомствах, и прежде всего в «сферах», они пускали в ход самые разнообразные пружины для достижения намеченной ими цели» [81]. Естественно, что Остзейский вопрос был важнейшим полем для русско — немецкого конфликта, о чем подробнее ниже.

Немцы как враги и/или конкуренты

«Холодная» русско — немецкая война создала в русском дворянском самосознании крайне негативный образ противоборствующей стороны. Подлинной энциклопедией русского «немцеедства» следует признать записки Вигеля (ему также принадлежит брошюра, вышедшая за границей в 1844 г. на французском языке «Россия, завоеванная немцами», в которой, по сочувственному отзыву известного литератора М. А. Дмитриева, «много правды» [82]). В них немцы мифологизированы и демонизированы до предела, в вину им ставится буквально все. Они разбазаривают азиатские владения России: «Бирон, немец или латыш, Бог его знает, даром отдал Даурию, а русский Потемкин хотел опять ее завоевать. Все великие помыслы о славе России, исключая одной женщины [Екатерины II], родятся только в головах одних русских…» [83]. Немецкие генералы (Беннигсен при Прейсиш — Эйлау, Кнорринг в русско — шведскую войну начала 1808–1809 гг., Дибич в русско — турецкую войну 1828–1829 гг. и при подавлении польского мятежа 1830 г.) крадут русские победы: «…они великие мастера останавливать вовремя русское войско <…> на все решительное, отчаянное предпочтительно должно употреблять русских <…> часто немецкая осторожность отнимает у нас весь плод наших успехов» [84]. Немцы занимают ключевые места в полиции и организуют репрессии против русских: «Со времен царя Ивана Васильевича Грозного секретною этою частию почти всегда у нас заведывают немцы. Мы находим в истории, что какой — то Колбе да еще пастор Вестерман и многие другие пленники, желая мстить русским за их жестокости в Лифляндии, добровольно остались при их мучителе и составляли из себя особого рода полицию. Они тайно и ложно доносили на бояр, на всякого рода людей и были изобретателями новых истязаний, коими возбуждали и тешили утомленную душу лютого Иоанна. С тех пор их род не переводился ни в Москве, ни в целой России. Всякому новому венценосцу предлагали они свои услуги…» [85]. Даже Манифест о вольности дворянской, по Вигелю, плод немецкой интриги: «…немцы <…> были уверены, что обеспеченные насчет прав своего потомства, ленивые наши дворяне станут убегать от службы, и все места, вся власть останутся в их руках» [86].