На дальних подступах

Позже на фортах стало известно, что это были террористы, устроившие взрыв в Деловом клубе в Ленинграде.

Так жила наша граница. С тех пор у меня осталось ощущение, что граница по Финскому заливу и Невской губе — линия фронта, она никогда не была мирной границей.

Вспоминая, как мы служили в те годы, удивляешься, до чего же все-таки быстро, в течение считанных лет, в этих трудных условиях полуфронтовой жизни была, наконец, организована береговая оборона и упорядочена боевая служба на фортах. Нас прислали на форты с очень сложной задачей: укрепить кадры краскомов, воссоздать, точнее, заново построить военную организацию крепости, которая формировалась веками, а разорена была в каких-нибудь два-три месяца вместе с рухнувшим царским строем. По силам ли это нам, во всех отношениях полуграмотным юношам, с избытком обладавшим не знаниями, а лишь революционным энтузиазмом? Порой казалось, что не по силам. Надо было учиться и переучиваться. Но у кого?

Старые офицеры относились к нам по-разному. Одни не могли учить, потому что сами пришли из армии и плохо разбирались в морской артиллерии и крепостном деле. Другие не хотели учить, они в лучшем случае равнодушно поглядывали на то, как беспомощно мы барахтаемся, и выжидали, чего же добьются эти недоучки из рабочих и крестьян. Третьи относились просто враждебно, как, например, командир дивизиона Мошарский, сменивший очень доброжелательного Селицкого. Мошарский терпеть не мог краскомов и рад был случаю насолить любому из нас. Рассчитывать приходилось прежде всего на самих себя, на самостоятельную работу с учебниками и наставлениями, на опыт старослужащих солдат и младших командиров, всегда готовых помочь своему краскому.

Но старослужащих становилось все меньше: с 1924 года, когда началась «реформа Фрунзе» — упорядочение жизни армии и флота, переводимых на мирные рельсы, старослужащих увольняли в запас, призывая новый контингент. Состав армии менялся. Учиться, заимствовать опыт не у кого, зато поддержка молодых новобранцев нам была гарантирована во всем. Молодой красноармеец и краснофлотец охотно поддерживали своих красных командиров, что помогало нам переносить всякие невзгоды и обиды.

Мне запомнился поразительный случай, и жестокий, и вместе с тем трогательный. Это произошло зимой, после моего возвращения из долгой поездки за Пермь, на север, куда группу молодых краскомов посылали отбирать для крепости призывников.

Больше месяца мы жили в Усолье, принимая новобранцев. Глушь невероятная, на местном базаре охотники на диво нам продавали живых медвежат; на призывной пункт приходили здоровенные парни в лаптях, в домотканых штанах и армяках с острыми топорами за пестрым кушаком и с огромными, на пуд черных сухарей, мешками за спиной. Из дальних деревень они добирались до Усолья за месяц, а то и больше. В артиллерию по старой традиции брали только рослых и очень сильных людей — не мудрено: на форту Первомайском, например, все еще стояли одиннадцатидюймовые мортиры, снаряды которых весили до пятнадцати пудов; никто из призывников Усолья не был нами забракован, хотя все они были неграмотными и казались попросту дикими: когда тысячу мобилизованных для Кронштадта новобранцев мы перевезли на колесном пароходике через Каму к железнодорожной станции, выяснилось, что все они впервые увидели рельсы, вагоны и паровоз. Но служили эти ребята отлично. Именно эти богатыри из глухомани, обучаемые на фортах не только азам артиллерийского дела, но и грамоте, с полным сознанием поддерживали нас, красных командиров. Для них долголетняя военная служба превратилась тогда в подлинную школу жизни и культуры.

Так вот, когда я вернулся в крепость с пополнением, меня назначили командиром нового взвода на батарею шестидюймовых пушек системы Канэ, расположенную на форту шестом Северном. Батареей командовал Аксель Александрович Петерсон, строгий, но хороший человек, уходивший с личным составом на зиму в Кронштадт и готовый захватить туда с собой и меня. Но командир дивизиона Мошарский считал, что краскомов надо держать в черном теле. Он приказал оставить меня с дежурным взводом на льду на вторую зиму. Единственное, чего мне удалось с помощью Петерсона добиться, это перевода в мой новый взвод все того же Пацева в качестве помощника командира. Не знаю, как бы я справился без него с обучением молодых и неопытных красноармейцев и с организацией на незнакомом форту караульной и пограничной службы.

В Кронштадте, в маленькой шестиметровой комнатке при кухне, ютилась моя жена, переехавшая из Ленинграда. Я получал в месяц девятнадцать рублей, шесть из них платил за комнатку, три за мешок картошки для жены, и на остальные десять она должна была жить. Себе я не брал ни копейки: махорка казенная, портянки казенные, потребностей никаких. Кроме, пожалуй, одной: хоть раз в месяц уволиться на берег в Кронштадт. Но Петерсон не вправе был разрешить увольнение, только Мошарский. А тот отказывал.

Весь взвод мне явно сочувствовал — солдат, конечно, всегда все знает про командира и его беды. Прошло два месяца бесплодной борьбы с Мошарским, как вдруг по каким-то причинам на одни сутки его заменил Петерсон, тотчас разрешивший мне увольнение на одну январскую ночь.

Снаряжаясь в путь, я нашел на своей койке большой пакет: в нем — буханка черного хлеба и соленая треска фунта на четыре весом. Рядом стоял Пацев. Он сказал, что это — подарок моей жене от красноармейцев взвода, и протянул мне, кроме того, красные шерстяные варежки домашней вязки. Мне предстоял путь по льду в Кронштадт и обратно — шестнадцать километров, дома — три-четыре часа, не больше, до рассвета я уже должен быть на форту.

На подходе к Кронштадту я увидел впереди что-то блестящее. Лед или вода? Откуда вода в такое время года?.. Ветер нагнал ее с запада поверх льда. До берега — километра полтора. Неужели возвращаться…

Ноги, обмороженные еще тогда, когда я бежал из-под расстрела от махновцев, вечно меня мучили, но я это старательно скрывал. Так сложилась жизнь, что служба и навсегда избранная профессия связали меня с холодными морями — с Балтикой, а позже, в Отечественную войну, и с Баренцевым морем. Но о другой службе я не помышлял и о болезнях военному человеку говорить негоже. Я зашагал по воде, погружаясь все глубже, но зная, что лед под нею крепкий. В сапогах чавкает, метрах в четырехстах от берега вода уже достигла колен. До северных казарм добрался, промокнув до пояса. Не чувствуя ног, стал бешено барабанить в ворота казармы. Никто не подходит, часовой, видно, скрылся от мороза. В отчаянии я так нажал на калитку, что сорвал замок — не в себе был, горяч, и совершил глупость. Вбежал в дежурное помещение, положил перед дежурным на стол сорванный замок и бегом помчался на улицу Широкую, где жила жена.

Только успел раздеться, разуться — посыльный из казармы сообщил, что меня вызывает комиссар дивизиона.

Комиссаром у Мошарского был случайный в крепости человек, понятия не имевший о нашей службе, старательно подражавший во всем командиру дивизиона. Он сказал мне, представшему перед ним в непросохшей одежде, в сырых сапогах, что на увольнение я права не имел, поскольку командир дивизиона, мол, всегда был против, а командир батареи только временно его замещал.

— Сколько у вас пулеметных лент на форту? — спросил он вдруг меня.

Этого я не знал.

— Так вот: возвращайтесь на форт, подсчитайте и доложите по телефону.

Сумел надебоширить, умей и отвечать. Тем же путем, по пояс в воде, я отправился на форт и ночью доложил дежурному о количестве пулеметных лент в нашем арсенале.

В моей командирской жизни и это стало полезным уроком. Дисциплина есть дисциплина, без нее не существует воинской организации. Но нет ее и без твердого соблюдения принципа справедливости, отличающего строгость от самодурства.

«Реформа Фрунзе» внесла коренные изменения в организацию военного дела в соответствии с новой военной техникой. Командные кадры Красной Армии стали комплектоваться выпусками краскомов из нормальных школ — пехотных, артиллерийских, инженерных и кавалерийских. С этого времени в Кронштадтскую крепость стали регулярно приходить десятки молодых краскомов из Ленинграда, а потом и из Одессы. Но, к сожалению, из тех же училищ тяжелой полевой артиллерии, ничего общего не имевшей с морской. Опыт минувшей мировой войны дал классические примеры борьбы берега с флотом, молодые командиры на фортах и те опытные морские артиллеристы из старых офицеров, которые честно служили революции, были убеждены в острейшей необходимости перевооружения и в изменении взглядов на морскую артиллерию. Но это не совпадало с тем, как относились к крепости в штабе округа. Помнится, лучшие в артиллерии приморской крепости горизонтально-базные дальномеры, дававшие ошибки в дальности не более четверти процента дистанции, были забракованы и выброшены. Почему? Да только потому, что нашлись умники, которым не нравилась громоздкость этих приборов и сложность обучения дальномерщиков. Дальномеры выбросили, но правила стрельбы из нескорострельных орудий остались прежние, рассчитанные на использование именно этих дальномеров. Выход нашли самый простой. В 1925 году мне, тогда уже командиру шестидюймовой батареи, заменившему на этой должности Акселя Петерсона, приказали свои командирские стрельбы проводить из трехдюймовых полевых пушек. Мы стреляли в те годы так, как при обороне Порт-Артура стрелял из пушек Электрического Утеса Борейко, с той лишь разницей, что Борейко получал данные от точных дальномеров, а мы вели огонь на глазок.